Пейзаж с убийцей
Шрифт:
— Неужели ты думаешь, — старуха наклонила голову, оценивая, ровно ли налита водка по фужерам, — что меня достаточно напоить, чтобы я развязала язык? Ну почему вы, молодые, такие наглые?!
— Я ничего не думаю. Просто хочу выпить… Уже второго моего знакомого убивают из-за этой истории. Тут не просто выпьешь — тут сопьешься!
— Первого я знаю?
— Нет, она жила в Новосибирске.
— А какую историю ты имеешь в виду? Убийство Штейнера?
«Значит, он шел не к ней, а от нее! — поняла Елена. — Они успели
— И, кстати, не думай, что так ловко поймала меня! Я не проговорилась, а спросила сознательно, — предупредила Суботиха. — Этого паренька Михайлова мне очень жаль. Но ведь и тебя, дуру, жаль, хоть ты и журналистка!
— Вы тоже думаете, что его пытались убить из-за вашего разговора?
— Нет, не думаю. Зачем же его убивать из-за нашего разговора? Я не сказала ничего особенного, чего бы он не знал. Но даже если и сказала, то начинать убивать надо с меня, не так ли?
«Прямо моя логика! — порадовалась Елена. — Ясные мозги у старушенции!»
— А почему вам тогда меня жаль?
— А потому что ты, как и он, начнешь копаться. Вдруг тоже что-нибудь выкопаешь? Второй раз этот человек не промахнется. Будет в твоей истории три трупа!
— А вы знаете, кто этот человек? — тихо спросила Елена.
— Нет, не знаю.
— И не догадываетесь?
— И не догадываюсь. И главное, не хочу догадываться! И тебе не советую!
— Говорят, он не местный…
— Молодые никогда не слушают советов! — сказала старуха как бы в никуда. — Я ей говорю, не лезь, а она: «местный, не местный»…
— Видимо, в милицию вы не сообщали, что Михайлов к вам приходил.
— Да, не сообщала! Ты знаешь, зачем он приходил? Чтобы я подтвердила показания, которые дала давным-давно. Потом меня дурой ославили из-за этих показаний. Так что я скажу милиции?
— Но все-таки он шел от вас.
— Он участковый. У него работа такая — ходить по дворам, проверять, все ли спокойно.
— Милиция не может понять, что он делал на этой дорожке. Думают, он на берег ходил.
— А может, и ходил? Я ведь не следила за ним, не знаю, с какой стороны он к моему дому подошел. Может, он был на берегу, а ко мне наведался так, по дороге… Мы чаю попили, поболтали. Он меня спросил про старую-престарую историю. Так что мне милиции-то заявлять?
— Ну да. — Елена, наконец, глотнула водки. Оттуда же, из-под стола, Суботиха достала две шоколадные конфеты, обе протянула ей.
— Так что и ты, подруга, шла бы подобру-поздорову. Зачем тебе это?
— Ну уж нет! Я в этой истории, можно сказать, по уши!
— Как хочешь. Это твоя жизнь… Ну что, по последней? На посошок?
— Фекла! — твердо сказала Елена. — Я не уйду, пока вы мне не расскажете эту историю, из-за которой вас считают сумасшедшей!
— Как это не уйдешь! Собаку спущу и уйдешь. Убежишь!
— Нет у вас собаки.
Суботиха вдруг улыбнулась.
— Правда, нет… У
— А у вас и телефона нет!
— А вот и врешь! — радостно сказала Суботиха и достала из кармана халата настоящий мобильный телефон. — Видала, как дети обо мне заботятся? Но ты не бойся! Не буду я в милицию звонить, я не Долгушина.
А что касается этой истории, то она и правда сумасшедшая. Вряд ли тебе пригодится.
— Ну, это я сама решу. — То ли от водки, то ли от долгого общения с Суботихой, Елена переняла ее тон. Очевидно, новый тон бабке понравился.
— Ну, решай сама. Совершеннолетняя, поди?.. А показания мои, которыми Михайлов интересовался, касаются смерти Штейнера. Дело в том, что я видела кое-что…
Елене стало жутковато. Она вдруг поняла, что темнота с большой скоростью наваливается на Корчаковку, и, хотя на улице ее ждет частник, нанятый за баснословные и последние две тысячи рублей как раз с условием, что он дождется, сколько бы она в этом доме ни просидела, но вдруг он уедет, тогда что? Сейчас, конечно, не полночь, а всего-то седьмой час, но по башке можно получить и в такое время.
— Мой дом ведь всего через один от штейнеровского, — пояснила Суботиха. — Нас дом Долгушиной разделяет, бывший антиповский…
— А вы знали Антипова?
— Не очень хорошо… Помню его ребенком, мы ведь почти ровесники, задиристый был, жестокий, никому спуску не давал. Потом в город подался, на легкие хлеба, там кантовался, пока не сел. Уж не знаю, за что. За драку, кажется. Потом я сама отсюда уехала. Последний раз он появился где-то за полгода до убийства Штейнера, я тогда уже овдовела, он все шутил: «Давай, Фекла, семью организуем! Ячейку общества! Будем по воскресеньям в клуб ходить под ручку». Так, зубоскалил…
— Чаи с ним по-соседски гоняли?
— Да ты что! Мы через забор разговаривали, он тогда вдруг к сельскому труду охоту поимел: все чего-то копал на огороде. Так что общались на свежем воздухе. Он и сам в гости не ходил и к себе в дом никого не пускал.
— Почему?
— Да привычка такая. Не любил он чужих глаз. Осторожный был, ты себе не представляешь какой. У нас шутили: «Воров боится!» Это глупость, конечно, как раз воров он не боялся. В авторитете был.
— Когда Штейнера убили, дом еще Антипову принадлежал?
— Да, он его позже продал. Через год, по-моему… Он тогда снова сел.
— За что?
— Понятия не имею. Помню, что в наш отдел милиции бумага из колонии пришла с его согласием на продажу дома. Все тогда удивились: надо же, прогресс какой! Как теперь дома продают! Тогда-то это в новинку было. Я, конечно, когда узнала, что Долгушина антиповский дом покупает, расстроилась. Но что ж поделаешь…
— Значит, вы почти соседка Штейнера были, — напомнила Елена.
— Да, через дом жила…