Пикник парикмахеров
Шрифт:
Перегнувшись через перила, я увидел, что внизу уже собралась большая толпа. Мать подавала мне какие-то непонятные знаки и махала связкой подтяжек, которые, должно быть, только что приобрела, в то время как отец грубо тянул ее сзади за волосы. Я узнал своего брата, который жестами показывал мне, сейчас же уйди с балкона. Видел сестер, которые беспрестанно шевелили губами и посылали мне воздушные поцелуи. Я тоже стал посылать им воздушные поцелуи. Я сильнее перегнулся через перила, чтобы расслышать их слова, и рухнул вниз.
Полет был короткий. Я упал на мостовую, не причинив особого вреда собравшимся внизу. Тетя вприпрыжку сбежала по ступенькам,
ПАЛОМНИКИ
Когда мой отец, который происходит из семьи заурядных актеров и на дух не выносит всякие переряживания с тех самых пор, как ребенком был вынужден представлять на грязных захолустных подмостках обезьянок, маленьких индейцев и попугаев, отчего у него до сих пор звенит в ушах злорадный смех публики, — итак, когда однажды в дождливое воскресенье после обеда отец застал мою мать за тем, как она, уединившись в ванной комнате, тайком и с явным удовольствием примеряла один за другим разноцветные парики, он не мог не подвергнуть ее страшному наказанию. Орущую, прижимающую к ушам огненно-рыжий парик, он выволок ее из ванной и хлестал ремнем, пока она не повинилась и не созналась, где прячет костюмы.
Возможно, отец простил бы ее, не обнаружь он среди аккуратно уложенных в чемодан костюмов великое множество бутылочек со шнапсом, после чего всякое снисхождение было немыслимо. Подтащив мою мать к алтарю на первом этаже, он заставил ее стать на колени и покаяться; она же, не имея ни малейшего таланта к молитве, принялась так неудержимо хохотать, что отцу не оставалось ничего иного, как раз и навсегда выгнать ее из дома.
С того дня я находилась под строгим надзором моей двоюродной бабушки. Она гладила мне рубашки, носовые платки и трусы.
Без матери в доме воцарилась такая тишина, что меня стали мучить приступы удушья, начинавшиеся всегда безобидно с легкого першения в горле во время предписанной отцом утренней молитвы и нараставшие с каждой новой молитвой до пугающего кома в груди, так что последние четыре «Отче наш» сопровождались хрипами и свистом и отец, хмуро вытерев мне лоб большим белым платком, позволял бабушке отвести меня в комнату, где я обычно падала в обморок и лишь спустя несколько часов в лихорадке приходила в себя.
Короче говоря, расставаться с жизнью я привыкла с малолетства, но меня огорчало, что я могу умереть, не повидав мать, а потому я изо всех сил принялась о ней грезить. Особенно часто она являлась мне с широкой улыбкой на лице и с огненно-рыжим париком на голове, потому что настоящего цвета ее волос я не помнила. В нашем доме нет портретов на стенах.
И снилась мне она так часто и ярко, что однажды утром я сама проснулась с совершенно рыжими волосами. Бабушка в ужасе закрыла руками свое желтое лицо, потом потащила меня в ванную и несколько часов поливала мне волосы горячей водой из-под крана. Поняв, что толку не будет, бабушка повязала мне голову светло-зеленым платком и велела сказать отцу, это, мол, холодный компресс от приступов лихорадки.
И все шло хорошо, пока раз во время одной из долгих и утомительных прогулок, которые отец устраивал для укрепления моего здоровья, сильный порыв ветра не сорвал платок у меня с головы, после
Осенью он решил совершить со мной паломничество к святому источнику, на который возлагал большие надежды. Уложив мое белье и скрестив руки на груди, бабушка проводила нас до садовой калитки и помахала на прощание.
Стоял ноябрь, и дул сильный ветер. Мы продвигались с трудом, ведь отец вдобавок придерживался убеждения, что на помощь может надеяться лишь тот, кто приходит к святому месту со всяким благочестием и исключительно на своих двоих, а потому не позволял никому нас подвезти. Так мы шли три дня и три ночи и наконец пришли к святому источнику.
Там теснилось множество народу, каждый отстаивал занятое место, так что мне стало не хватать воздуха и я боялась в суматохе выпустить руку отца. Люди размахивали клюками и лохмотьями, закатив глаза и устремив к небу искаженные лица. Все напирали друг на друга, подбираясь поближе к святой воде, и отец плотнее натянул мне на уши меховую шапку, купленную специально для путешествия.
Прошли еще целый день и целая ночь, прежде чем настал наш черед попытать счастья. Под проникновенные молитвы местных монахов меня по плечи окунули головой в воду, так что я было думала, мне конец. Я уже собиралась отдать душу, не знаю кому, но в этот миг меня снова вытащили и принялись хлопать по спине и щипать за щеки, пока я не открыла глаза и не увидела над собой сияющее лицо отца. Первый и единственный раз мне удалось сделать его счастливым, потому что на голове у меня не осталось ни одного волоска. Лучи утреннего солнца, должно быть, весело играли на моей лысой голове, меж тем как отец смущенно сунул беспрестанно поющим монахам крупную сумму денег, после чего, на краткий миг прижав меня к своему радостно бьющемуся сердцу, решительно нахлобучил мне на голову шапку и пробормотал: слава Богу!
В этот день отец был так счастлив, что против обыкновения повел меня обедать в ресторан. Мы зашли в расположенную неподалеку гостиницу, где, к моему большому удивлению, отец принялся есть и пить за троих, то и дело опрокидывая рюмочки со шнапсом, обильно закусывая куриными ножками со свежеиспеченным картофелем и снова запивая шнапсом; лимонад для меня лился рекой, и я едва не сорвала с головы шапку, разгоряченная от тепла и восторга.
Так как час был поздний, отец решил отложить отъезд домой до следующего дня. Мы провели весь вечер в гостинице вместе с другими паломниками. Стены маленького зала, будто праздничными украшениями, были увешаны клюками и лохмотьями чудом исцелившихся. Все, кто снова мог двигать руками и ногами, собрались вокруг большого стола в центре помещения и принялись так лихо скакать и отплясывать, что отец мой неодобрительно нахмурился, и хозяин, желая его умиротворить, подал ему еще шнапса: пейте, сударь, на здоровье, все за счет заведения, даром, как Господня милость!