Пиковая Дама – Червонный Валет
Шрифт:
Сам же граф не на словах до слез любил Россию, слыл большим охотником до русской поэзии, был недурным ее знатоком и премного почитал: Жуковского, Батюшкова, Измайлова, Вяземского, Пушкина, но пуще, что естественно для его мятежной души вояки, – Дениса Давыдова, с коим, как говорил, был прежде на короткой ноге и высоко ценил их знакомство.
Это обстоятельство радовало, но едва ли занимало корнета, зато приводило в восторг другое. Николай Феликсович, хоть и нес на своих плечах груз шестидесяти девяти лет, однако никто не посмел бы ему дать этого преклонного срока – столь еще он был крепок и моложав. Статный, широкой кости, тяжелый на руку, он на удивление молодости, на зависть старости был полон жизни, мог без передышки битый
Сам Белоклоков затруднялся с ответом и, право, вставал в тупик, мучаясь дилеммой: что же все-таки было ближе его душе: гусарская жженка, цыганские романсы под семиструнку либо волнующе пахнущие жасмином и ландышем веера, кокетливо скрывающие румяные щечки… И то, и другое, и третье он решительно любил больше, чем самого себя, а потому не гневил выпавший на его долю жребий и был неутомим и горячо истов в исполнении жуирных похождений бравого старика.
«Голубчик! Не будь дичком-нелюдимом! Унылость, сомнение, вялость – к черту эти химеры! Жизнь надо любить как данность. Брать ее, шельму, руками и вкушать, аки спелое яблоко, не боясь моральной оскомины! Все остальное – полная дичь!» – сидя в своем скромном, величиной с платок, номере, адъютант вспоминал жизненный девиз графа.
В этот субботний день Ланской находился в отъезде по неотложным делам со своим старинным приятелем графом Бобринским. Андрей по непонятным для него причинам на удивление не был взят полковником с собою и нынче был предоставлен лишь самому себе. Это обстоятельство радовало и огорчало одновременно. С одной стороны, Белоклоков был редко на целых два дня свободен. Ему не следовало по приказу куда-то лететь с депешей в седле или участвовать в однообразных до тошноты смотрах… С другой стороны, он ловил себя на том, что ревнует Ланского к Бобринскому, по той простой причине, что все «шуры-муры» с дамами и «форс», на который столь щедр был старик, разделятся, увы, не с ним.
– Эх, а так бы посиживал сейчас с душкой на коленях, а то и с двумя… Они бы, нимфы кудрявые, ласкали меня, а я бы зубы вином полоскал… – с какой-то особой «щенячьей» тоской вслух подзамечал корнет и с охватившей его досады раскострил трубку. Сквозь полуприкрытые, густые и чернявые, как у цыгана, ресницы, ему до мелочей припомнилось лицо своего отца-командира: жесткое, бронзовое от несмываемого загара, дубленое ветрами и порохом, оно имело суровый и непреклонный вид. Белоклоков явственно припомнил и то, как оробел и почуял ледок меж лопаток, когда впервые попал под прицел немигающих серых глаз, с резким и холодным, как сталь, блеском, которые взирали на него из-под нависа побитых сединой бровей с выражением какого-то презрительного спокойствия опытного человека, повидавшего на своем веку столько всякой всячины, что Андрей, как всегда ему думалось, знавший себе цену и умевший непринужденно держаться среди других господ офицеров, вдруг ощутил себя мелкой заштатной шушвалью.
Впрочем, переживал он недолго, так как припомнил, что именно на сегодняшнее число, на обеденное время, он условился о встрече с Дмитрием. Со старшим Кречетовым Андрей познакомился по случаю, со скуки заглянув на дачу при губернаторском доме. Там для большого скопления заезжих артистов и «песенных», «званых» цыган временно устанавливались загороди, балаганы с торговыми рядами и фейерверки. Прижилась и пустила корни такая привычка в Саратове еще с тех далеких времен, когда губернатором служил господин Панчулидзев [39] – человек тихий и кроткий, принимавший всех благосклонно, от поселянина до приказного, а поэтому любимый и уважаемый
39
Панчулидзев Алексей Давыдович был действительным губернатором г. Саратова с 1808 по 1826 г.
Фейерверки с шутихами были затеяны и на этот раз ради известных вельмож, разумеется, с дозволения высшего начальства. Под выкрики и аплодисменты запустили разом несколько ракет, бураков, также были сожжены на пробу самую малость и какие-то новомодные фантастические штуки в бриллиантовых и разноцветных огнях, привезенные на торжество не то из Италии, не то из Франции. Весь прочий запас фейерверка лежал до спросу в большущей груде, в отдаленном месте от зрителей, под зорким оком прислуги. И надо же было случиться такой напасти, что именно в этот арсенал от выпущенной ракеты посыпались пылающими углями искры. Запас на беду вспыхнул мгновенно, и грянула пальба с перестрелкой, точно в Кавказских горах.
Среди до смерти перепуганных зрителей сделались дикий шум, гам и давка. Ломались с треском крашеные изгороди из тонко устроенных досок. Достопочтенные отцы и матери к ужасу своему растеряли плачущих детей, мужья – жен…
Белоклоков был в сей вавилонской кутерьме, кому-то помогал, кого-то успокаивал шуткой и, потеряв не менее пяти пуговиц с доломана, насилу выбрался в разбитую загородь, где и столкнулся плечом к плечу с обожженным, всклокоченным Дмитрием…
Позже, потрепанные, но радостные, возбужденные от выпавшего приключения, они отправились в ближайший трактир «зализывать раны». Там, за коньяком и закуской, которую корнет заказал с избытком, и завязалась их дружба… Позже они не единожды виделись и весьма «плодотворно» и резво проводили досуг в шумном обществе «охов и вздохов» веселых модисток и белошвеек.
И сейчас, заострившись на мысли о своем новом приятеле, корнет мельком глянул в зеркало, по привычке подкрутил шелковый смоляной ус, щелкнул себя по туго затянутым в белые лосины ляжкам и нетерпеливо посмотрел на часы: «Гадство! Четверть третьего! Где ж его черти носят?»
Глава 4
– Ну гуляка! Ну ты, брат, ветер! Без ножа режешь, подлец! Время-то глянь! – шумно гремя отставленным стулом, живо поднялся навстречу Андрей и заключил в объятья вошедшего Дмитрия. – А это кто хвостом за тобою? Уж не малый ли братец твой, о коем ты язык смозолил?..
Корнет, оторвавшись от пахнущего морозом и табаком Дмитрия, манерно изломив вопросом бровь, со снисходительной улыбкой воззрился на притихшего в дверях Алексея.
– Он самый. Знакомьтесь. Пройди, Алешка, не стой букой, никто тебя не съест. И дверь затвори, сквозняк.
– Корнет Белоклоков Андрей Петрович, адъютант его превосходительства полковника графа Ланского.
Сверкая глазами и густыми рядами серебряных пуговиц гусарского мундира, слегка фрондируя и подсмеиваясь над юношеской оторопью Алексея, адъютант прошелся туда-сюда, поводя плечами, заложив руки за спиной, во всем копируя своего патрона. Затем неожиданно сел на мятое покрывало кровати и, с небрежным шиком забросив ногу на ногу, приподнял свои подвижные брови:
– Ну-с, господа, и чем же мы нынче займемся? Чем обрадуем город? Взорвем или отдадим его на разграбление вандалам, мм?
Алешка тихо сидел на вежливо предложенном ему стуле, смущенно молчал, скрывая свое восхищение перед новым блестящим знакомством Мити. Алексей, конечно, не раз видел в театре серебряные и золотые эполеты, роскошные аксельбанты и плюмажи высокого начальства, строгие лорнеты, направленные на него, как на какую-то букашку в кабинете биолога, но все это было издали, оттуда, из зала, как будто и не всерьез… Общение с этими важными персонами было уделом дирекции, но отнюдь не актеров, и уж тем паче не правом воспитанников училища.