Пирамида, т.2
Шрифт:
Силы совсем покидали старика, тем не менее он из последних, должно быть, на чей-то вопрошающий взор из божницы, ответил зачеркивающим крест-накрест жестом и отправился к себе, чтобы, не раздеваясь, улечься со старухой. Они лежали так до самого свету, плашмя и скорбными глазами уставясь в небо сквозь потолок, наподобие коронованных супругов в усыпальницах средневековья. Как и полагалось в таком месте, никакие посторонние звуки не сочились к ним в очень удобную для самого долговременного пребывания здесь тишину. Когда же взошло солнце и пробившийся цветной лучик вроде залетевшей райской птички поиграл в граненой пробке графина, они все равно лежали, будто время отменили, даже несмотря на хорошую погоду.
И сказал Матвей своей подруге:
– И вот состоялось мое исполнение желаний, и смотри, что случилось со мною. Я утратил смысл жизни, и солнце светит вполнакала. И вот приходил навестить меня любимый первенец мой из неволи, а не было мне радости глядеть на него, и даже как-то озябнул я, словно могильный холод исходил от него.
Судя по характерным шорохам и поскрипываниям там и тут, Егор не пошел в школу, не решился оставить без капитанства погибающий корабль. Вот, принес наколотых чурбачков со двора, затопил печурку под чайник, напильником поскреб что-то между делом и вдруг телеграфным шепотом спросил родителей через дверную щель – не спят ли:
– Если не спите... там наша Дунька тоже в поход собралась, куда – не сказывается. Губы закусила, дрожит вся, уж не свихнулась ли? Я у ней башмаки спрятал... Не пускать?
Самая хрупкая в семье, едва ли годилась она в спасательницы, тем не менее и соломинка мнится якорем надежды утопающему. Вследствие чего, сами находившиеся буквально на исходе жизни, родители
Глава XII
Дуня неспокойно провела оставшиеся ей до рассвета и подвига часы. Иногда начинала отбиваться от нависавшей сверху громадности, чтобы затем, полузрячим взором скользнув по скошенному потолку светелки, снова погрузиться в тревожное забытье. И все это время, нестерпимо медленное при свете ночника, Никанор не выпускал из своей ладони ее жаркий и влажный накрепко сжатый кулачок, глаз не сводил с ее простенького для посторонних лица: что-то поминутно менялось там, словно бежали тени потусторонних облаков. Никогда раньше, пожалуй, не испытывал он такой преданности своей подружке, и с ускорением дальнейших событий вряд ли представится более уместный случай раскрыть содержание его чувства к неизмеримо более хрупкому сравнительно с ним существу, без него заведомо обреченному на гибель. Она выражалась в потребности постоянно листать заключенные в ней радужные варианты чего-то (как дети обожают всматриваться в граненые стекляшки), читать там отражения чередующихся пейзажей – то зеленовато-прохладных, то пугающе-мглистых, слушать доносящиеся оттуда шорохи и всплески потаенной жизни, в которую он сам невхож, и в благодарность за обогащение свое носить это в сердце, всемерно оберегая от повреждений – и больше ничего на свете: наверно, так и приходит настоящая любовь. В том жгучем, без слабостей и послаблений, климате беспощадного общественного переплава Дуня служила ему окошком в загадочный, объявленный патологическим, отвергнутый, научно разоблаченный и по мере удаления уже тускнеющий мир, о существовании которого перестают подозревать нарождающиеся поколенья. А именно там, на тысячелетнем гумусе души, выращивались зачатки свирепых религиозных пандемий, циклопические произведения искусства и разные фантазии ума, нередко терзавшие род людской более жгучей реальностью, нежели сама действительность. Как ни странно, в категорию последних скептический студент зачислял и маловероятное, но чреватое последствиями предприятие, ради которого порученец Дымков и встречался с корифеем под шумок первомайского праздника. Дело в том, что устойчивое мировоззрение Никанора Шамина мирно уживалось с порочной любознательностью к вещам заведомо запретным, тщательно устраняемым из духовного рациона трудящихся. Считал, например, всю дымковскую историю, не оставившую почему-то малейшего следа в памяти века, лишь продуктом сложного Дунина заболевания, а самого ангела обыкновенным призраком, заслуживающим, однако, пристального изучения из-за его очевидных материальных параметров. Даже приравнивал его в смысле полезности к известным математическим фикциям для проникновения в области, иначе недоступные мышлению. К несчастью, из целого тома подневных записей, сделанных им по совету Шатаницкого, сохранились лишь отдельные странички, небезынтересные по физиологии великих художественных образов, поводырей вселенского гуманизма. Остальное же и главное было своевременно, из эпохального благоразумия, предано автором огню, в частности бесценные сведения к распознанию загадочных фигур вроде самого корифея, заодно с нами нарисованного на том же танцующем веществе, путаная философия такого рода могла весьма повредить ученой карьере, отчего никогда впоследствии – ни в академической среде, ни в своих курсовых лекциях тем более – Никанор Васильевич уже не распространялся о подобных вольностях. К тому времени он очень прошумел фундаментальным трудом по раскрытию сущности известного Данта на основе тогдашней классовой борьбы. Зато до глубокой старости, когда переболевшая ангелом Дуня стала полноценной передовой женщиной, супругой видного профессора и матерью его многочисленных мальчиков и девочек, муж сохранял к ней благодарное обожание за дарованные ему, хотя в свете науки и оказавшиеся чистейшим вымыслом, прозрения их совместной юности.
Всю ночь Дуню мучили беспредметные видения по одной и той же схеме, требующей своего пояснения.
Когда младший Лоскутов за вечерним столом в рамках робкого домашнего атеизма интересовался у родителя насчет престранной несбываемости просительных обращений к божеству, выполнить которые последнему ничего не стоило, о.Матвей вместо цитат из Филаретова катехизиса для употребления прихожан и применительно к склонностям пытливого отрока прибегал к чисто техническим доводам своего изобретения. По его теории, вселенная обязана своим созданием не чьему-либо, даже высшему произволу, но явилась следствием абсолютного плана, чем и обеспечивается бесперебойная работа машины с автоматической заменой наиболее трущихся частей, то есть сохранность от случайностей. Но весьма сомнительным выглядело бы чудесное творение, неспособное существовать без постоянных, с помощью чуда же, поправок извне. «И вообще, – говаривал он, перемежая речь степенным оглаживаньем бороды, – бесполезным занятием было бы на утлой ладье пускаться в плаванье по неизвестности. Змея мудрости неизменно жалит собственный хвост свой... Недаром и Господь даже возлюбленным пророкам не открывал конечной цели сущего, ибо по земной логике цель означала бы некую породившую ее нужду, чем умалялось бы его догматическое всеблаженство!» Таким образом даже божественное вмешательство в столь равновесную систему если и не кончилось бы всеобщим крушением, то при таком разгоне без местной аварии порядка пары-другой галактик было бы не обойтись. О.Матвей допускал схоластическую вероятность, когда Господь, по безграничной благости отозвавшийся на чье-то особо настойчивое моление о чуде, вдруг остается без своих игрушек, если и не самоуничтожается. Далеко не все из сказанного было понято в тогдашней его аудитории, но истолкование священных тайн не в том ли и состоит, чтобы стать еще туманнее. Во всяком случае, судя по памятной и не отсюда ли зародившейся теории – «мир взорвать мановением мысли», за тем же вечерним столом, кроме Дуни, присутствовал и Шамин Никанор.
Так вот: видения Дунина подсознания сплошь состояли из сменяющихся панорам какой-то космической катастрофы, видимо, призванной уравновесить чудесное, не иначе, спасение брата. Похоже, сорвавшаяся галактика напропалую несется в оглушительно нарастающей тишине среди таких же громадных и настолько непостижимых сущностей, что не имеют словесного обозначения. Одна не успевает посторониться, и все сминается в гигантских гравитационных полях, а рваные осколки и клубки пронизывают друг дружку, образуя хаос возмездия, который не может умерить даже каменный холод положенной на лоб Никаноровой десницы. Научную терминологию кратковременной горячки следует целиком оставить на совести Никанора, погнавшегося за блеском изложения... Впрочем, все годится при описании бреда. Почти без проблеска провалявшись дольше полудня, Дуня очнулась лишь с незначительным запозданием против поставленного матерью срока. Все уже ждали, в полном сборе, мать в приножье постели, и сам Финогеич, не полностью оправившийся от очередной оказии, счел своим долгом в качестве бывшего моряка хоть мельком показаться на палубе. Они просительно глядели на Дуню, целый мир смотрел теперь на нее одну... Значит, самое время было приниматься за дело, если не раздумала. Едва спустила ноги на пол, ни следа не осталось от недавнего беспамятства, потому что одержимость задуманного безрассудства оттеснила лихорадку физического нездоровья. Из опасенья неосторожным дыханием угасить затеплившуюся вновь надежду старики не дознались у дочки, чей там зажат в кулачке у ней еле отысканный адресок. Кстати, чистой случайностью объяснялось, что по возвращении из Химок полгода назад, когда писала ангелу свое гневное на семи страничках письмецо, так и не отосланное, заодно не разорвала потом и драгоценный бумажный лоскуток, а зачем-то засунула подальше, чтоб не попадался на глаза. В том и состоял предстоящий подвиг, чтобы простить земному Дымкову его измену, прежде всего – гадкие фокусы на потеху чужой, нарядной и недоброй дамы, без чего немыслимо было просить у него заступничества за брата. Показательно для создавшейся обстановки, как быстро под влиянием необходимости детское презренье
Сомнения начались уже на трамвайной остановке. Заметно подзатихшая в последний месяц сенсация аттракциона Бамба могла объясняться и дымковским отъездом на заграничные гастроли, о чем давно поговаривали в столице. Но и в лучшем случае артисту высшего разряда могли предоставить новую благоустроенную квартиру, так что целесообразней было, прежде чем тащиться к нему в Подмосковье, навести возможные справки в городе относительно нынешнего дымковского местожительства. Из цирка же, куда бросилась в первую очередь, их направили в главное, с длиннейшим названием учреждение, где ввиду особой секретности потребных сведений выяснялась неизбежность обращения в отдел кадров, занимавшийся центральным, по всему ведомству, учетом служебного, а также исполнительского персонала. Оказалось, для означенного дела отведено целое крыло смежного здания со своим собственным отделом пропусков, так что лишь после обязательного блуждания по канцеляриям и коридорам с зарешеченными окошками незадачливые молодые люди попали наконец в загадочный уголок под лестницей, где неподкупного облика товарищ в глухом кителе уже поджидал вошедших – зачем им это надо? Похоже, опыт предшествующей работы заставлял его усомниться в самой реальности подозрительной пары. Выслушав сбивчивые, вперебой, пожелания навестить затерявшегося приятеля, чуть ли не земляка, начальник вместо ответа затребовал у Никанора удостоверительный документ и, постукивая в голый стол карандашом, сличал фотоснимок с оригиналом, несмотря на кое-какие неповторимые приметы в его лице. Пока путем фильтрации и выверки на просвет выяснились классовые обстоятельства владельца, Дуня с замиранием сердца ждала момента, когда примутся за ее подноготную лишенки. Недослушав истории морячка, ставшего могильщиком, начальник дважды удалялся по срочному делу, оба раза – с наказом не отлучаться, хотя все равно выйти оттуда без отметки на пропуске смертному было нельзя. Вернувшись, он собирался продолжить развлечение допроса, если бы не срочный вызов в инстанцию. Когда старо-федосеевские искатели с пустыми руками вышли наружу, был уже на исходе короткий осенний денек. Зато оттуда до прежней дымковской квартиры ехать было прямым трамваем, без единой пересадки.
Подмосковный поселок, куда прибыли на исходе дня, доживал свои последние сроки. Каменные корпуса циклопической стройки по ту сторону железнодорожного полотна так и грозились шагнуть на эту, уцелевшую от прошлого века деревянную ветошь с резными наличниками и флюгерами на шпилях: сама так и просилась на дрова. Но странно покоряла взор смиренная, прощальным багрецом подсвеченная красота нищеты, так и просившаяся на кисть живописца. Вдобавок посреди, и по тому морю синему, Дунюшке на поклон, плыл кораблик с оранжевым парусом, целиком из кленового листа... Но какие только шалости да спирали по воде ни выделывал ради нее баловной ветришко к вечеру, она ему не улыбалась даже. В довершение бед, по жердочке в одном месте переходя голубую пучину, зачерпнула воды невзначай, так и ходила потом с мокрыми ногами.
Указанное в записке строение помещалось на тесной улочке с палисадниками в обрез на яблоньку с сиренькой. Рябая, с плоским лицом баба-гора выглянула на крыльцо унять осатанелого пса на цепи. Заодно сняв с веревки просохшее белье, она повела посетительницу в дом. Тотчас мелкая ребятня отовсюду метнулась им под ноги, но серия пинков и затрещин сообразно вине и возрасту мигом восстановила порядок. Непонятно, как они размещались там в такой тесноте. В левой каморке, к вечеринке видно, накручивала кудри перед зеркалом крупнотелая, под стать матери, полуодетая дочка, а сквозь закрытую дверь справа бренчала неопытная гитара – чья-то из старшего поколения, не мужа, который за фанерной перегородкой по соседству храпел на пару с продавленной радиотарелкой. Словом, по воскресному безделью все были дома, кроме квартиранта, побежавшего в кооператив, где после долгого перерыва выбросили изюм в продажу. Но до выяснения Дуниной надобности, по воспаленным глазам признав за ней простуду, управительница жизни погнала девчонку на кухню испить горяченького, пока просохнет обувка. Разумеется, при таком числе подопечных лишняя порция щедрот ничего не стоила приветливой хозяйке, но в данном случае само по себе привлекательное гостеприимство нищеты диктовалось здесь добавочными причинами. Нежилая, без окон, задняя пристройка была у них серьезно оборудована для самогоноварения. Правда, из предосторожности, главным образом от детей, делом занимались лишь ночью, но последнее время, в связи с повышением достатка потребителей и перебоями в снабжении местных забегаловок, пришлось решиться на дневную смену. Если бы соседи и узнали о процветающем возле них запретном промысле, сработал бы юридический тезис народной морали о непогрешимости многосемейных тружениц, вынужденных кормить подобную ораву с инвалидным супругом во главе. В самом разгаре был производственный процесс, и хотя ни запах, ни бульканье не сочились сюда сквозь бревенчатую стену, нельзя было все же без разговора отпустить безобидную девочку, вздумавшую почему-то навестить жильца как раз в его отсутствие.
– Садися где тебе глянется, тихая ты моя, сиди да отдыхай, пока баретки сохнут! – со всех сторон обступая полюбившуюся ей девчоночку, хлопотала приветливая домохозяйка. – Больно ты мне приглянулася... Хочь из-за моря позови меня шепотком Степановна! и я тебе враз откликнуся. Охотно тебе поясню, с чего я такая ко всякому прилипчивая. Вроде и не приходится на Бога роптать: сколько нас на свет ни рожалося, все пока под одной кровлей умещаемся. Ну, по тесноте чего у людей не бывает до самой поножовщинки, а у нас и бранного словца не слыхать, ни разу пока не делилися, не разъезжалися: одно слово – из одной миски хлебаем, дружным гнездом живем. Опять же кажный при своей специальности, чужих нанимать не станем: маляры и сапожники, слесарь свой имеется, старший зять даже в дьякона заделался... а от покойного брата племянница, парикмахерша, прошлый месяц даже на приз отличилася по своему дамскому рукоделью. Сама на кухне кручусь да еще на сторонке прирабатываю. Иной и скажет со стороны – чего тебе, дурища, не хватает? Полон жителев дом, одной воды на борщок двумя бадейками не обойдешься, внуки опять же... А что внуки? Только и норовят кошку подпалить либо глаза друг у дружки выткнуть! Но раз ты спрашиваешь, милая, то я тебе отвечу. Была у меня любимая дочка, с тобой одного годочка, такая нежная да звонкая, ровно песенка. И увязалась она с молодежью за полярный круг из природного интересу, – город какой-то с хреновым названием: зубы ноют, пока выговоришь. Поехала да и заглохла безвестно: через главную милицию заявляли, по всем сибирским речкам баграми шарили... Тому второй годок пошел. С той поры пристрастилася я пуще вина, кралечка ты моя, с девчатами душа об душу помиловаться. Болесть моя такая, ненасытная: не отпущу, пока душеньку ейную не выспрошу, ровно малое дитя до ниточки не раздену – полюбоваться, как она ножонками шевелит. Вишь, какая я, вся перед тобой нараспашку... и ты тоже, милая моя да горячая, потешь меня заместо дочки, раскройся Христом-Богом, не таися! – и в простецкой бабьей манере осведомилась для завязки отношений – велико ли семейство, много ли работников и чем папаша занимается – от себя работает либо служит где.