Пирамида, т.2
Шрифт:
В одних чулках, оставив туфельки досушиваться у плиты, она буквально из двери в дверь перешла за ним в угловую каморку наискосок. Помещение сдавалось с полной обстановкой, включая расстеленные на полу домотканые дорожки, растение Ванька Мокрый на плетеном трельяжике и веера разнокалиберных семейных фотографий, раскиданных по нечистым стенам с бытовыми пятнами и потеками на обоях. Со смешанным чувством жалости и недоверия Дуня оглядела непритязательное жилище ангела не только без личных пожитков постояльца, но и без крошек на столе, без соринки на полу, вообще почти без следов чьего-то обитания, кроме железной кровати со сбившимся набок тканьевым одеялом да оброненного гривенничка возле койки, на половике. И даже запах стоял, как в крестьянской бане, –
Утекало драгоценное время, а все не завязывался нужный разговор. Мешала непонятная дымковская рассеянность, порою прямая расстроенность, как бы от непрерывного созерцания какой-то неотвратимой опасности, которая и приоткрылась в самом конце свидания. Известие о генеральском визите хотя и обнадеживало в известном смысле, но и пугало слегка, потому что по тем временам приобретало смутное, прямо противоположное толкование. Ввиду постигших Дымкова таинственных перемен вообще представлялось безумием посвящать его с ходу в драму минувшей ночи без предварительного выяснения нынешних его обстоятельств... Подобное благоразумие на фоне безусловной веры в моральные качества Дымкова как нельзя лучше выявляет близость еще не начавшегося пока душевного выздоровления.
Складывалось впечатление, что, оставаясь на месте, он поминутно исчезал от нее куда-то.
– Посидите со мной хоть минутку!.. Куда вы от меня все время удаляетесь, милый Дымков? – осмелясь на прикосновение пальчиком, вскользь пошутила Дуня. – Не бегайте, я сама тороплюсь и долго не задержу знаменитого артиста. Но спросите его, не совестно ему прятаться в такую глушь от старых-престарых друзей?
Тот отвечал наигранным полупоклоном удивления и признательности:
– Мне лестно, что вы единственно по чутью, без компаса, отыскали меня тут... – Замечание означало, что уже запамятовал про им же самим, при последней встрече, записанный Дуне адресок. – Ваше посещение внушает надежду, что буду когда-нибудь помилован за свои прегрешения по совокупности. Нет, в самом деле собирался к вам много раз, но сперва подзашился с делами, а потом... – и сопроводил недосказанное отчаянным, на полувзмахе, жестом. – Что-нибудь не в порядке дома?
По нечистой совести он не допускал, кажется, чтобы после всего случившегося кто-то из Старо-Федосеева навестил его просто так, без материального повода. И опять бросилось в глаза, что, уверенный в Дуниной осведомленности насчет его светских похождений, сам он разучился, что ли, читать ее житейские обстоятельства, как раньше.
Еще не знавшая в тот момент о полном его бессилии помочь ей в беде, Дуня очень удивилась прозвучавшим в его голосе ноткам тревоги – за одного себя.
– Нет-нет... – поспешила она успокоить его. – Просто вспомнилось вдруг, что еще не побывала на ваших выступлениях... Даже неловко стало за вас, что в вихре светской жизни так и не надоумились послать семейную контрамарку в Старо-Федосеево, где вы получили, как говорится, путевку в жизнь... Пусть на галерку, хотя бы одну на всех, для хождения по очереди, чтобы и мы порадовались издали на ваши успехи.
Только охватившее его удивление помешало ему ощутить ужасную горечь упрека:
– Так разве вы ничего не знаете? – И чуть руками не всплеснул. – О, давно все и кончилось у меня, я уже не выступаю больше, и боюсь, что вы запоздали навсегда. И мне нечем возместить вам, но не жалейте... То был просто балаган! – Из опасения досадить гостье напоминанием
Низко опущенная голова и виноватые руки, а пуще витиеватая образность признания выдавали крайнюю степень его смущения. Бесконечно встревоженная, потому что его катастрофа означала крушение ее собственной мечты, она вопросительно, на выбор, перечислила едва ли не все несчастные ситуации большого города, постигающие провинциала, ребенка, растеряху, дикаря. Упорное молчание указывало на худшую из названых, но тут-то и представилась нелепость страхов за существо, по самому смыслу своему застрахованное от земных случайностей, без износу.
В запале чувств, не очень связно, она высказала ему несколько дельных мыслей вроде того, например, что убожеством жилплощади в глазах умного лишь подчеркивается значительность проживающей там личности... И еще вряд ли уместно жаловаться на забвение, если важные генералы чуть не по часу дожидаются аудиенции в прихожей.
Закрыв лицо руками, он некоторое время просто покачивался в очевидном бессилии связно изложить ей всю безысходность своего положения:
– Знаете, даже нарочно придумать нельзя, в какой же гадкий оборот я попал... Чистейшая патология, иначе не назовешь! – с частыми заминками приступил он к неприятной обязанности и, убедясь сквозь пальцы, что действительно не догадывается ни о чем, отвел руки от лица. – Не сердитесь на многословие мое... Мне и самому скучно да и противно исповедоваться, как со мной случился этот вывих, что-то вроде местного паралича, потому что остальное-то, к сожалению, не затронуто. Но хуже всего, пожалуй, что я уверенность в себе потерял, без чего невозможно с обрыва бросаться в полет. Короче, я вынужден был отказаться от своей артистической деятельности, которая всегда мне претила чем-то. Между прочим, чему вы удивляетесь?.. Ведь и у людей тоже не все складывается иногда, как хотелось бы!
Насколько можно было понять из его несвязного, здесь приглаженного бормотания, речь шла о якобы случившейся полной атрофии основного ангельского дара, которая представлялась Дуне еще более невероятной, чем самое чудо. Нет, какая-то подлая уловка, кому-то в угоду, если не просто шутка, что вдвое хуже, крылась в этом потоке разбитной, виляющей неискренности... Но что именно могло стать причиной дымковского отказа оказать ей услугу в одной из смертельнейших оказий, поправимых разве только вмешательством потусторонней силы?
– Поверьте, милый шалун Дымков... – заговорила она сквозь зубы, с ожесточением обиды, – лишь безысходная нужда погнала меня к вам на край света. Кроме того, мне с ночи шибко нездоровится и очень тороплюсь, напрягитесь, постарайтесь понять, пожалуйста, что попавшему под трамвай приходится делать вдесятеро больше всяких телодвижений, чтобы ускользнуть от настигающих колес: ему некогда. Завтра даже ваша помощь может оказаться бесполезной, а мы с вами тут теряем время, теряем время, теряем... – сорванным голосом принялась она безудержно повторять на манер испорченной пластинки и, предположительно, с подразумевавшимся для Дымкова значением, что участь человеческой жизни может решиться как раз за упущенные минуты.
Хоть и реже случались теперь приступы Дуниной болезни, все же нынешнее ее, может быть, предпоследнее спазматическое биение по изнурительности своей сравнимо было разве только с тем долговременным беспамятством, когда упала в корчах при виде глумливой забавки парня в шароварах над престарелым православным попом... Никак остановиться не могла, потому что уже в целом мире некому было положить ей руку на темя. Решающий перелом начинался, видимо, сознанием созревшего старшинства над ангелом Дымковым. По мере того как проникалась ответственностью за дальнейшую судьбу жалостного существа, ею же выпущенного на свет и больше не нуждавшегося в поддержке, стала стихать, униматься в ней разбушевавшаяся Ненила.