Пирамида, т.2
Шрифт:
Только тревожная преданность шефу, почитаемому на уровне божества, могла толкнуть верховного в стране чиновника на столь жизнеопасные допущенья в плане уже бродивших тогда сомнительных слухов о недуге вождя. Вообще-то чрезмерно доверительное общение с ангелом как с лицом философски несуществующей категории было для него как бы беседой наедине с собою. Видимо, генерал стремился выразить, как умел, свое суждение о деятельности вождя во вреднейшем цехе государственного мышления – с риском рухнуть на собственные чертежи, потому что с головокружительной высоты подобных перевалов людская история представляется сплошным кладбищем великих идей и незадавшихся свершений, а для души нет ничего ядовитей воспарений от сгнивающих мечтаний... Зато криминальная фраза эта о смертельном недуге вождя, самопроизвольно, на полувздохе преклонения сорвавшаяся с генеральского языка, возымела в данном случае решающее воздействие на его собеседника: ни один прием, пожалуй, в диапазоне от кнута до пряника, не ускоряет в такой степени одомашнивание девственно-неискушенных организмов вроде дымковского, как оказанное им беспредельное доверие. До последнего времени избавленный от тягот телесного бытия ангел получал теперь добавочное свидетельство о сложностях дел людских, где в отличие от неба
Досыта насмотревшийся на человечество из своей кремлевской амбразуры, генерал и по службе не имел права вникать в жалкие слабости его, железной рукой преодолеваемые в пользу дела, которому служил. Сочтя подавленное дымковское молчание за признак капитуляции, он в обратный путь отправлялся с сознанием выполненного поручения, без капельки гнева за проявленное было непослушание, нетерпимое в нормальных обстоятельствах... Только подивился свысока на интеллектуальное ничтожество знаменитого чародея, включенье коего в парадную программу объяснял не подлежащей обсуждению прихотью вождя.
– Ну, все теперь... – внушительно сказал он напоследок. – О чем я сказал, запри в себе и самый ключ в глубь моря закинь. Подобная штучка если взорвется, целого квартала недосчитаешься... Так что с кем поделиться соберешься, того лучше сразу ножом ударь: менее болезненно. Постарайся выспаться, подрепетируй слегка и вообще подтянись. Пять минуток на глазах такого человека вроде и недолго, но иные всю жизнь готовятся, чтобы в последний миг узнать об их отмене. Однако живешь ты, я вижу, налегке, весь свой гардероб на себе носишь... Неужто так в заштатном виде, без сюртука выступать собираешься? Нет-нет, мы в дела художества не вмешиваемся, вашему брату видней, как надо, чтоб комичнее получилось. Но тогда уж и бриться не следует, пожалуй. После целого парада сюртуков да бальных платьев волшебник в фуфайке, да еще волосом заросший вдобавок, будет еще смешней. Это надо учесть: смех увеличивает здоровье. К сожалению, сколько я в данной отрасли понимаю, там у тебя и пуха не намечается? – огорчился генерал и надо считать признаком особого расположения, что при малом росте потянулся тыльной частью ладони обследовать состояние растительности у него на щеке. – Ладно, на твое усмотрение. Никуда не отлучайся, отдыхай покамест, а прежде всего не робей. И с гордостью заруби себе на носу, что ты у нас главный гвоздь программы!.. Все остальное только гарнир к тебе!
Сверх оказанных милостей, уже с порога, последовало царственное обещание лично заехать за артистом завтра вечерком, чтобы избавить последнего от пропускных формальностей, неувязок столичного транспорта и вообще – от непроизводительного расходования ценной потусторонней силы.
Несмотря на спешку, Дуне понадобилось некоторое время оценить обстановку, которая складывалась на редкость благоприятно. Шквальный генеральский налет сгоряча представился ей началом дымковского восхождения по ступеням молниеносной славы от совсем близкого лауреатства до избрания, глядишь, куда-нибудь и повыше, где за обсуждением верховных законов наравне с деятелями эпохи мог бы мимоходом посодействовать смягчению участи православных батюшек на Руси. И тем большей удачей становилось приглашение в кремлевский концерт, что артист будет находиться почти в непосредственном соседстве с генеральным-то зрителем, и в случае успешного выступления ему не составляло бы труда сразу, как только стихнут аплодисменты, устно обратиться к нему в защиту невинно осужденного. Впрочем, с расстояния толком не объяснишь, и конечно десятки рук тотчас схватили бы заступника на полпути к священной особе вождя. Отсюда возникала необходимость лишь письменного обращения с двумя одинаково привлекательными способами передачи. Или, как раньше с царями, опуститься на колени, положив прошение себе на шею в напоминанье о повинной голове, которую и меч не сечет, и ждать так, пока адресат не заинтересуется содержанием загадочной бумаги... Или же, свернув последнюю в комок поплотней для лучшего полета, кинуть его через рампу в направлении властелина, благодаря чему последний смог бы тут же и наложить желательную резолюцию. Но хотя до Старо-Федосеева и не доходили слухи про случай в Большом театре, когда нуждавшийся в жилплощади флейтист на очередном спектакле перебросил через борт оркестровой ямы в директорскую ложу свое слезное письмецо и таким образом, на вооружение злодейства и на беду себе, изобрел хитроумное средство прямого контакта с вождем, Дуня спасительным чутьем избрала третий, в обход чуда и совершенно безобидный вариант. Дымкову надлежало лишь блеснуть на эстраде мастерством и изяществом исполнения в такой степени, чтобы потрясенные гости, дотоле сплошь штурмовики атеизма, взмолились бы к хозяину вечера познакомить их лично с выдающимся феноменом чародейства – причем не любопытства ради, а из потребности разубедиться в мистике только что состоявшегося сеанса и тем самым подкрепить свое решительно пошатнувшееся материалистическое мировоззрение. А там, в непосредственной близости с повелителем, Дымкову ничего не стоило испросить у последнего пощаду нечаянной жертве, потому что при зарубежных товарищах неудобно было бы отказывать в акте великодушия артисту, которому сам же минуту назад аплодировал, тем более что грозная слава его нисколько не пострадала бы.
Оперативная, хотя местами, по незнанию кремлевской обстановки, и чисто детская логика Дуниных рассуждений заставила бы и Егора поставить вровень с собственным зрелое мышление сестренки – не в политическом, а в том же защитно-подпольном аспекте, разумеется. Не без сердцебиения оглянулась она на себя: ведь если просто подолгу смотреть на дворцовые окна возбраняется подданным, то она в данном случае, как бы прильнув вплотную, изучала расположение внутренних апартаментов. В самом деле, слишком уж на заправский заговор походил ее последовательно разработанный и в чем-то безошибочный план действий – как, минуя охрану и прочие административные препоны, пробиться прямиком в окружение и дальше – в душу вождя. Бросается в глаза, до чего смертельная опасность может мобилизовать у жизни подсознательную, не подозревавшуюся раньше пружину смекалки... Тем важнее отметить случившееся в тот раз у Дуни мимолетное расщепленье мысли. Свою тактическую программу она произносила
То была извечная и наивная утеха бедных, что подобно всему живому на свете и они, и они тоже, в свое время, досыта хлебнут старо-федосеевской участи, – мелькнула и канула куда-то.
Меж тем уже и блекнуть стало расплывшееся было небо, а дело не двигалось с мертвой точки. С наступлением сумерек все мучительнее рисовались Дуне убитые горем старики, как они у ней в светелке, с места не сходя, издалека прислушиваются к ее бессовестной болтовне ни о чем. Правда, она сама же и медлила с изложением дела, осторожничала из понятной боязни напугать собеседника своим несчастьем, которое в те годы почиталось наиболее смертельной из зараз, потому что всегда находился доброволец поблизости – проследить, разгадать, донести. Значит, к тому времени Дуня чутьем прежнего родства уже улавливала характер роковых дымковских превращений, связанных с врастанием в земную среду. Ничего особо ангельского не замечалось в нем и раньше, кроме ежеминутной доброй и легкой готовности к чуду, как у птицы ко взлету. Теперь же взамен очаровательной беспечности намечалось отяжеление какой-то неотвязной заботой вровень весу надетого на него тела... Словом, когда Дуня обратилась к Дымкову изложить суть своего посещения, увиденное подтвердило ее безотчетные страхи. Предполагаемый исполнитель ее плана странно сидел на койке, скорчась с перекосом в сторону, и напряженно, с проступившими по лбу жилами, всматривался во что-то прямо под ногами у него на половичке.
Впрочем, он тотчас выпрямился, едва произнесли его фамилию:
– Да-да, слушаю вас...
– В том-то и горе, что вовсе не слушали меня... хотя вопрос жизни решается в настоящий момент! – с горечью упрекнула Дуня, даже призналась в своих тайных расчетах, сгоряча, да еще до ее появления здесь, единственно чутьем по старой памяти и дружбе, что все будет улажено в наилучшем виде. – Во всяком случае, раньше, когда беседы наши велись молча, мне не приходилось посвящать посторонних в наши дела...
Намек относился к скользящим шорохам за дверью, где квартирная хозяйка снова принялась за поиски нетеряной иголки. Обида же заставила Дуню выразить сдержанное сожаление, что ангел уже не застал брата Вадима у них в Старо-Федосееве, чтобы лично удостовериться в его порядочности, несмотря на подверженность всяким модным идеям, пускай прямо противоположным иногда. «Надеюсь, вы мне поверите на слово, Дымков, что я не стала бы хлопотать за проходимца». Не без понятного смущенья тот отвечал, что между строк и вчерне давно ухватил важность дела, заставившего Дуню забыть свою неприязнь к нему, кстати, вполне им заслуженную, и безоговорочно пустил бы в ход все свои возможности для Дуни или ее семьи, кабы не досадная и, видимо, временная постигшая его дар техническая неисправность.
– Знаете, вот уже второй месяц что-то неладное творится со мною... Возможно, переутомление от частых гастролей или обычный авитаминоз, сам не знаю. Но только, понимаете, к доктору с таким делом идти неловко, смешно, пожалуй, тем более что совсем здоров... Даже поправился, говорят, или просто опух от постоянной лежки! – стал он пояснять в воровато-виляющем стиле, будто ничего не случилось. И вдруг сорвавшимся голосом, с жестом отчаянья открылся начистоту, что все у него в обрез закончилось. – Потому обо мне и не слыхать нигде, что покончилось все!
– Да объясните же, ничего не понимаю... – даже головой затрясла Дуня, встревожась за него еще больше, чем за осужденного брата.
– Тут и объяснять нечего... Вероятно, выдохся начисто. Как ни странно, оно у меня не летает больше. Некоторое ослабление замечалось еще при жизни старика, даже собирались заменить демисезон вещью полегче, скажем, плащ дождевой, но теперь и того не выходит. Вы себе представить не можете щекотное самочувствие: после всего, что было, обнаружить себя в тесной безвыходной западне без надежды вырваться на волю... Я потому и не являюсь никуда, что в непонятном качестве нахожусь, вроде лицо без определенных занятий. Конечно, я и раньше ничего не умел, кроме чуда... Оттого и считаемся мастерами на все руки, что оно у нас универсальное ремесло. Но с такими социальными показателями, вернее вовсе без них, нетрудно влипнуть ныне в крупные неприятности, если еще выяснится вдобавок... – перейдя на секретный шепоток с предупредительным значением кивнул гостье на самый низ дощатой перегородки, где за обоями что-то пошурстело слегка. – Ведь мало того, что нигде не числюсь, я еще и без прописки, даже без паспорта на свете проживаю... другими словами, как бы никто, тогда как жилплощадь за квартиросъемщиком значится. Даже снится иногда, двое в длинных шинелях вошли и спрашивают, откуда взялся, чего тут поделываю, на какие средства существую? Когда же открываюсь им, весь в испарине, что ангел, они тихонько смеются и так страшно, до жути страшно переглядываются. Потому что без дозволительной бумажки меня как бы нет для них, а кого нет – с тем ничто не возбраняется...