Пирамида, т.2
Шрифт:
Виноватое отчаянье читалось в его лице сквозь почти прежнюю улыбку. Отчего сидевшее перед Дуней оскандаленное существо временами становилось ей родней брата с его щемящей сердце искренностью, который со всеми ужасами минувшей ночи отодвигался едва ли не в бесконечную даль.
– Но тогда... – надоумилась Дуня, – в самом деле, на какие же деньги вы живете, если даже не числитесь нигде?
После сконфуженной заминки Дымков заверил свою гостью, что голодать ему не приходилось:
– Ну, с одной-то стороны, Степановна моя слегка подкармливает, окончательно завянуть не дает. Она блажным меня зовет, а нищая братия у них вроде сберкассы – самым подходящим объектом считается для добрых дел. – И пошутил безобидно насчет бытующей
Впрочем, тут же осекся и, не без раскаяния оглянувшись, в давешнем направлении, на шорох за стенкой, приложил палец к губам.
– Ничего, она славная... если и услышит – не поймет, а и поймет – тотчас простит! – заступилась за хозяйку Дуня на его страхи, которых раньше не замечалось. – А другое что?
Кое-как удалось вытянуть из Дымкова, что вот уже дважды, помесячно, в его адрес поступают почтовые переводы от анонимного благодетеля. Правда, в социалистических условиях меценатство отвергается из-за множества клиентов, частное же – по отсутствию избыточных средств у граждан, – тем трогательней выглядело оно в данном случае, что оба раза присылалась сравнительно небольшая сумма, очевидно, соразмерная достатку отправителя.
– Ну, в общем-то не важно какая... мне много и не требуется! – с явным неудовольствием почему-то стал отбиваться Дымков от целой серии ревнивых Дуниных вопросов. – Нет, и не догадываюсь от кого. Нет, никаких пояснительных приписок на сопроводительном бланке не имелось. Нет...
Сам Дымков предполагал в анониме преданного поклонника из мечтателей о несбыточном, выявивших за время сенсации Бамба в количестве несколько странном для страны, утверждавшей человеческое счастье в материальном благополучии. По отрывному талону в ящике стола Дуне удалось установить кстати, что денежные переводы направляются из почтового отделения на Трубной площади, а таким образом заодно с личностью таинственного покровителя вырисовывалось и высокомерное коварство самой акции. С тоской убеждалась Дуня в роковой для ангела атрофии элементарной прозорливости. В данном случае он не ощутил откровенного издевательства в посылаемых трешниках... Никанор, которого на обратном пути посвятила в подробности состоявшегося свиданья, подивился наивной примитивности при всем беспощадстве движущих страстей и в надмирных сферах, персонифицированных в данном сочинении.
В нечаянно образовавшуюся паузу ворвалась ссора пьяниц за окном. Правду сказать, Дуне тоже почудилась страшная нарочитость в доносившемся диалоге. «Ты его по сопатке двинь, в самый хрящ ему норови... дайкось, я его сей момент отрезвлю!» – наставлял один. «Погодь, не мешай, Петруха, я сам... подержи бутылку, я сам», – отвечал другой и стал приводить в исполнение преподанный совет. Сравнительно мирный, без непристойностей, тон голосов, равно как и безучастность третьего компаньона, позволял предположить всего лишь дружескую разминку застоявшихся континентальных мощностей; во всяком случае до убийства было еще далеко.
Дуня потянулась к привязанной тесемке захлопнуть форточку, шумовое сопровождение убавилось вдвое, возобновился прерванный было разговор.
– Вот вы за меня радовались, что в гору пошел, почета удостоился... – уже без утайки раскрывался Дымков, лишь бы сократить пытку ожиданием чуда, которого не мог теперь, – а еще утром я уж бежать от него навострился... Давно бы и след простыл, как бы не риск всех вас там под удар поставить. Слабею и мокрый от пота становлюсь при мысли, что через сутки уже выступать. Знаете, какой скандал разразится, если сразу по выходе на публику и объявить, что по независящим причинам сеанс не состоится. Тут же на месте, вниз сойти не успею, враз меня и заберут... за политический саботаж. Словом, мне хана теперь... Чего щуритесь? Шибко опустился, вам не нравится?
Словно для лучшего созерцанья голову к плечику приклонив, Дуня молчала, подавленная зрелищем упадка, если не перерождения пока. Очевидные призраки его – от жаргонных словечек под воздействием бытия и среды до зачатка тика в щеке и непроизвольного там и тут почесыванья, – все свидетельствовало о серьезности качественного перелома.
– Нет, почему же, вы для меня тот же Дымков, – неожиданно для себя пощадила его Дуня, – разве только
Лишь с запозданьем Дуня поняла всю наивность своего довода о положенном ангелу бессмертии. Самое слово не было произнесено, но Дымков покривился в ответ, как на злую шутку: отныне этот сомнительный дар грозил ему худшими последствиями, ибо исключал единственную у людей возможность, в случае нужды, уйти от нестерпимой боли земной.
Дымков не без отчужденья пожал плечами:
– Чего же тут непонятного? Целые паломничества ко мне начнутся, всякому лестно прутом железным ангела в мышеловке потыкать... в отместку за вчерашнее поклонение свое. Бога своего не пощадили, а меня-то заведомо не помилуют! Одни фокусники, которые с голубями в рукавах, наповал заклюют... ну, которых я невольно по окраинам-то разогнал! – отрывисто бормотал он с неприятным Дуне выраженьем, словно огрызался на уже наседающих собак, но сразу стих, покосившись на что-то в окне. – Но боюсь, что-то похуже на меня готовится... Слишком уж особой моей интересуются: с трех концов обложили!
– Да кто, кто? – заражаясь чувством погони, перешла на шепот Дуня.
– Будто не догадываетесь! – подмигнул Дымков и залился дробным леденящим смешком. – Уж в вилку берут. Я теперь, как покажутся, к Степановне моей под крыло норовлю. На кухне тепло, хорошо, тихо... Вы заметили? И головой не качайте... Думаете, небось, местные труженики драку давеча затеяли, которые по сопатке?
Он долго глядел на Дуню с усмешкой печального превосходства:
– Ведь это все ряженые вокруг меня выхаживают, ладят в окошко заглянуть, с кем я тут. А то птица, покрупней грача, на подоконнике моем сидеть повадилась, махнешь рукой – не улетает, умница. Вот и прицеливаемся друг в дружку на манер дуэли, забавляемся. Бывает тоже, глаз немигающий подолгу смотрит с потолка... Все не верите? Хорошо, ларек дощатый видите на углу, где проспект Энгельса с Калининым пересекаются? Снаружи пивная забегаловка, в ней орудует усатая тетка... подсадное лицо со служебным биноклем... Прямо сквозь занавеску по вечерам засматривает, а глянец-то закатный в стеклах, сверкание, и выдает ее с головой.,
До сих пор слушала понурясь, с тоской узнавая себя в несуразных дымковских грезах, но вдруг тесно и душно стало:
– Но позвольте, Дымков, что-то не сходится у вас! – из последних силенок воспротивилась она. – Как же могло солнце отражаться, если запад-то у вас за ларьком, на противоположной стороне приходится...
– Ладно, раз на то пошло, я пугать вас не хотел: это глаза у него блестят. Вот и сейчас, и сейчас вами интересуется... Взглянуть хотите? – и, видимо, сам не в состоянии взор отвести от призрака, наугад втискивал потертый, откуда-то взявшийся театральный биноклишко в ее расслабевшую ладонь. – Берите же, только недолго, не дразните... и не высовывайтесь, а лучше из-за края занавески, как бы невзначай!
Мирная тишина простиралась кругом, великий покой в гаснущем небе, так что невольно напрашивалось худшее из предположений. Лишь ущербное, да еще в сумерках, воображение могло придумать умственную птицу себе в противники. Разумеется, от блажного и не следовало ждать ничего путного, кроме блажи, и не надо спорить в таких случаях, но почему-то Дуня не посмела подвергнуть проверке дымковский домысел, даже оттолкнула протянутую руку с искусительной игрушкой. Ее категорический отказ взглянуть с изнанки на действительность, тем самым предавая себя грозным закономерностям иного бытия, тотчас и оправдался. Как и на первовесенней прогулке в Сокольниках, не было замечено побочных признаков подразумеваемого явления вроде зарничного отблеска из преисподней или завихрения чему-то бешено промчавшемуся вослед, но, судя по воздействию на Дымкова, некая лютая, незримая для смертных чрезвычайность произошла в тот момент по направлению его взгляда за окном. Лишь по сорвавшемуся горловому вскрику да паническому поведению бедняги – как он ничком ринувшись на койку, смешно и жутко старался поднырнуть головой под тощую, мятую подушку, можно было судить о характере состоявшегося зрелища, к которому нельзя привыкнуть.