Писательская рота.

Рунин Борис Михайлович

рюкзаков, стараясь хоть как-то держать строй, косясь на

иностранных дипломатов, стоящих у ворот посольств.

На город опускаются сумерки. Впереди заминка —

кто-то говорит, что по Садовому кольцу идет кавалерия, и

мы должны ее пропустить. Оттуда действительно

доносится цокот копыт.

Мы стоим, как будто это нарочно кем-то

придумано, у самого входа в Клуб писателей, как тогда

именовалось старое здание нынешнего ЦДЛ. И конечно,

не

обходится без шуток вроде того, что хорошо бы

заглянуть сюда после войны. Никто еще не знает, что

именно здесь, за этими вот дверьми, в вестибюле старого

здания будет лет через шесть-семь установлена первая, еще неполная, мемориальная доска е фамилиями

погибших московских писателей. В том числе и тех, кто

стоит сейчас рядом со мной.

Уже в полной темноте, немало попетляв по

неведомым мне улочкам Красной Пресни, где в отличие

от чопорной улицы Воровского на тротуарах полно

народу, особенно много женщин, предлагающих нам

пироги, молоко, воду, мы входим во двор школы № 93.

Короткая стоянка. Перекличка. Мы вливаемся в общую

колонну. Построение — и двигаемся дальше.

Теперь мы являем собой внушительное зрелище.

Шутка сказать — стрелковый полк! Коломенский завод,

фабрика имени Мантулина, другие предприятия Красной

Пресни. Но никто нас уже не видит: комендантский час, затемнение, духота... По не застроенной еще улице 1905

года, мимо Ваганькова, по пустынной, словно

затаившейся Беговой, растянувшись во всю ее длину, идет

несчетное множество людей, одетых пока кто во что

горазд, но уже готовых расстаться со своей штатской

психологией, уже подчиняющихся тем отрывистым

командам, которые перекрывают топот тысяч ног.

В ту незабываемую ночь мы ушли на войну.

Ушли в полном, а не в привычном переносном

смысле этого слова. Ибо именно так, в пешем строю,

шагали мы потом несколько недель хотя и с остановками, но все дальше и дальше на запад, в сторону Смоленска, за

который уже тогда шли ожесточенные бои.

Но в ту ночь мы еще не знали, куда идем. С

Беговой свернули на безлюдное, погруженное во мрак

Ленинградское шоссе — и мимо стадиона "Динамо", мимо центрального аэродрома (где сейчас аэровокзал),

мимо поселка Сокол. Позади осталась развилка дорог...

Рассвет пришел такой же душный, какой была

ночь. Миновали канал Москва — Волга. А мы все шагаем

и шагаем, изнемогая от усталости и жажды. Рядом со

мной идет немолодой человек в очках, лицо которого

теперь, когда взошло солнце, кажется мне знакомым. Не

зная этих мест, я обращаюсь к нему:

— Вы не скажете,

где мы находимся?

— Это Волоколамское шоссе.

— Если не ошибаюсь, вы недавно приходили в

"Новый мир"? — продолжаю я разговор.

— Да. Я Александр Бек. Может быть, слыхали? —

как всегда, не то шутя, не то серьезно осведомляется он.

Теперь, когда это название — Волоколамское

шоссе — и это имя — Александр Бек — привычно

сочетаются на обложке одной из самых популярных книг

о войне, как-то не верится, что сам он тогда и не

подозревал об этом. Между тем именно на

Волоколамском шоссе Беку суждено было найти свою

судьбу. Именно там поджидала его слава.

Как потом выяснилось, война сулила литературную

славу в наших рядах не ему одному. Позади нас шагали

два худощавых молодых человека примерно одного роста, что и сделало их соседями в строю, хотя во всем

остальном между ними было мало общего. Но когда

раздалась команда: "Песню!" — они, недолго думая и не

сговариваясь, очень ладно, с хорошим украинским

выговором и незаурядной музыкальностью затянули:

"Распрягайте, хлопцы, коней..." Одного из них я уже

заочно знал и заочно ему симпатизировал, потому что

читал его только что вышедшую и уже замеченную

критикой книгу лирики "Моя фотография" — к

сожалению, последнюю из вышедших при его жизни. Это

был хороший поэт и славный человек Вадим Стрельченко.

Его соседа, того, что в очках, как я потом уяснил себе, во

всем, что он делал, парадоксальным образом отличала

последовательная серьезность в сочетании с

последовательной иронией. За стеклами его очков

угадывался проницательный и веселый взгляд на мир. Это

был Эммануил Казакевич, мало кому тогда известный

поэт. Во всяком случае, в ту пору мне его имя ничего не

сказало. Его слава была впереди.

Незадолго до октябрьских боев нашу роту всю

перешерстили. Еще раньше многих литераторов, главным

образом пожилых, стали отзывать по требованию

ГлавПУРККА во фронтовую печать. Помню короткие, но

трогательные прощания. С Фраерманом, Черным и

Лузгиным. С Бляхиным и Корабельниковым. С Зозулей,

Жучковым и Петровым. С Юрием Либединским и Белой

Иллешем. Потом со Степаном Злобиным и Иваном

Жигой. Наконец, с Сергеем Кирьяновым, который

переходил в газету нашей же 32-й армии. Расставание с

ним особенно опечалило меня.

Как известно, война самым причудливым образом

сводила и разводила людей. Через три года судьба снова