Писательская рота.
Шрифт:
там, чуть южнее, темнеют силуэты каких—то машин... И
как бы в насмешку над нашими надеждами ночная
тишина тут же доносит оттуда обрывки немецкой речи.
Неужели вражеские силы так глубоко проникли в наше
расположение? Неужели фронт откатился так далеко, что
его не слышно? Ведь еще днем он проходил где—то
поблизости...
Беспокойная мысль, которую мы всячески
отгоняли от себя на протяжении последних двух часов, не
позволяя
вещи своими именами: мы в окружении... Сейчас бы
закурить... Но присланные из Москвы папиросы в
вещевых мешках, а мешки в машине...
О том, как мы скитались по немецким тылам, как
догоняли фронт, как тщетно искали лазейку в
неприятельских порядках и как в результате ровно через
месяц все трое — Фурманский, Сафразбекян и я — все—
таки пробились к своим у Алексина под Тулой, я здесь
рассказывать не буду. Окружение — это особая тема, а я
пишу о людях нашей писательской роты. Поэтому еще
немного о Кунине.
В ту ночь, когда он у меня на глазах упал в кузове
полуторки, прошитый, как мне показалось, пулеметной
очередью, судьба на самом деле смилостивилась над ним.
Просто машина рванула с места, и Кунин, потеряв
равновесие, упал, благодаря чему и остался невредим,
именно таким случайным образом разминувшись со своей
пулей. Рядом кто—то, но не он, был тяжело ранен.
Обо всем этом мы узнали много позже, когда
Кунин, прослышав, что Фурманский после окружения
объявился в Москве, написал ему на адрес Союза. Кунин
тоже более двух недель выбирался из котла, только
севернее, под Вязьмой, а потом был назначен в какую—то
часть переводчиком. Оказывается, среди языков,
которыми он владел, был и немецкий.
Он писал нам с нового места службы, с передовой.
Письмо было горькое и, по существу, прощальное. Кунин
уже знал, что его жена бесследно исчезла. Он понимал, что она погибла, как и большинство наших штабных
офицеров, принимавших делегацию Союза писателей. Из
его письма явствовало, что после всего случившегося он
не возлагает особых надежд на свое будущее. Оптимист и
жизнелюб, он говорил об этом просто и серьезно, никак
не жалуясь...
И еще он просил у меня прощения за то, что,
выйдя из окружения, доложил по команде о моей гибели
— он же сам, своими глазами видел, как я, соскочив с
машины, упал, прошитый автоматной очередью.
Вот почему, пока я находился в окружении, на меня
в Союз писателей пришла похоронка. От моей жены,
эвакуированной Союзом
Однако не так это все просто — есть вещи, которые
невозможно предусмотреть. Я рассказываю это к тому,
что война предлагала людям совершенно необычные
комбинации случайностей, очень далекие от привычной
логики цепочки причин и следствий. Она протягивала
среди нас свои, порой самые неожиданные связи. Я
позволю себе здесь маленькое отступление на эту тему.
Моя жена близко дружила с Антокольским и его
женой, вахтанговской актрисой Зоей Константиновной
Бажановой. В Казани эта дружба стала особенно тесной.
Они там вместе голодали и холодали. Особенно мучила
голодуха Антокольского. И вот однажды, весьма
возбужденный открывающейся перед ним перспективой,
Павел Григорьевич приносит Зое Константиновне
радостную новость: полушутя—полусерьезно он говорит
ей, что мою жену внесли в список на копченую колбасу.
Мол, она этого еще не знает, но он сейчас ей об этом
сообщит и тогда, глядишь, ему за добрую весть тоже
перепадет кусочек. Все это происходило на людях.
— Ты сошел с ума, Павлик! — закричала
испуганная Зоя Константиновна.— Пока до нее не дошло, надо ее немедленно из этого списка вычеркнуть. Пора бы
тебе, старому гурману, знать, что копченую колбасу
решено давать только вдовам...
Этот диалог относится примерно к первым числам
ноября. 13 ноября жена получила от меня телеграмму, что
я жив и вырвался из окружения. А 21—го погиб Костя
Кунин. Погиб, так и не узнав о начавшемся через две
недели нашем наступлении под Москвой.
А теперь еще об одном моем друге — о Павле
Яльцеве. О его судьбе.
Я уже говорил, что мы в ополчении делили все
трудности походной жизни истинно по—братски, даже не
отдавая себе в этом отчета. Такова была нравственная
атмосфера, естественно сложившаяся в роте с самого
начала. С момента выхода из Москвы. И чем дальше мы
от нее уходили, тем более насущными становились для
каждого из нас эти навыки повседневной солидарности. В
истории Павла Яльцева они проявились, пожалуй, с
наибольшей наглядностью.
Павел с первых же дней похода страдал от зубной
боли. Облегчить его мучения в полевых условиях не было
возможности. Он долго терпел, но потом стал проситься
хотя бы на два—три дня в Москву к стоматологу. В конце
концов командование ему разрешило эту поездку. На