Писательская рота.

Рунин Борис Михайлович

целых пять дней. А произошло это в конце сентября.

Иначе говоря, мы были уже далеко. И полевая почта

работала из рук вон.

Естественно, Павлу надавали кучу писем, а еще

больше поручений — шутка ли сказать, наши жены

смогут повидаться с ним, а значит, все рассказать о себе и

все узнать про нас, да еще с такой достоверностью. И

действительно, Яльцев выполнил все наши просьбы

самым добросовестным образом, не упустив ни одной

мелочи.

Лучшего посланца в тыл нельзя было и

придумать. Он вернулся через положенные пять дней и

рассказывал, как было дело.

Получилось так, что, когда Павел с трепетом

душевным после двух месяцев отсутствия поднимался по

лестнице к себе домой, его догнал какой—то парнишка,

который разыскивал ту же квартиру. Выяснилось, что ему

нужен не кто иной, как Яльцев. Это был посланец из

военкомата, который тут же на лестнице и вручил Павлу

под расписку повестку о явке. Поскольку дело

складывалось таким образом, Павел не мог не пойти. В

последний день он зашел к военкому и доложил, что

является бойцом Краснопресненской дивизии народного

ополчения.

— Отставить! — сказал ему военком.— Вы

аттестованный морской офицер запаса. Соблаговолите

немедленно отправиться во Владивосток для

прохождения службы на Тихоокеанском флоте.

— Что ж, по—вашему, я должен пренебречь тем,

что записался в ополчение? Да меня там сочтут

дезертиром. Я не имею права так поступить...

— А они у вас в дивизии не имеют права держать

вас бойцом: ваше звание по армейским меркам

соответствует двум шпалам. Вы обязаны служить

соответственно своему званию. Так что отправляйтесь во

Владивосток, иначе вас действительно сочтут дезертиром.

— Дезертиром на фронт?

— Но военком шутки не принял и сказал тоном, не

терпящим возражения:

— Завтра в десять ноль—ноль явитесь за

проездными документами.

Теперь, когда он уже в полную меру хлебнул

ополченческих тягот и не питал никаких иллюзий

относительно ополченческого будущего, коварная судьба

словно искушала Яльцева своими неожиданными

соблазнами. Она предлагала ему еще раз, повторно

сделать выбор между. . Впрочем, трудно сказать между

чем и чем. В том—то и дело, что война была чрезвычайно

изобретательна по части биографических парадоксов и

случайностей прохождения службы. Мне самому в

окружении часто думалось о том, как подвел меня

данинский компас. Ведь не будь его, меня, наверно, не

забрали бы в роту ПВО и я сейчас не скитался бы по

немецким тылам, а сидел бы где—нибудь в стрелковой

ячейке...

Конечно,

я зря винил во всем компас, тем более что

в значительной мере именно благодаря ему мы вышли из

окружения, потому что могли идти на восток ночами и

пробираться к фронту глухими тропами. Кроме того,

тогда я еще не знал размеров военной катастрофы,

постигшей нас. Мне думалось, что из нашей дивизии в

окружении оказались только мы трое, в то время как на

самом деле в беде оказались четыре наши армии.

Но вернусь к Яльцеву.

Назавтра после разговора с военкомом он выехал

обратно.

— Хорош бы я был,— говорил нам Яльцев,

передав в подробностях этот диалог. — Набрал полный

сидор посылок и писем, насмотрелся на ваших жен,

которые с утра до вечера заполняли мою комнату, да еще

толпились в коридоре, а потом смылся в

противоположном направлении.— И он сердито хмыкнул.

— А приятно, наверно, носить флотскую форму, — ни с

того ни с сего добавил Яльцев задумчиво, разматывая на

ночь обмотки и прилаживаясь поспать под елкой.

Военком оказался прав. Всем ополченцам,

имевшим офицерское звание по запасу, стали спешно

подыскивать соответственные должности. Тут

выяснилось, что маленький, подвижный, нервный

Чачиков, воевавший прапорщиком еще в

империалистическую, тоже имеет две шпалы. Не помню,

куда его назначили, но из роты забрали. Перевели в штаб

и Шалву Сослани, аттестованного, как и многие писатели

накануне войны, в результате лагерного сбора.

Павел Яльцев погиб в окружении вскоре после

описанного выше возвращения из Москвы. К этому

времени его перевели в политотдел и поручили писать

историю нашей дивизии.

Когда я вспоминаю теперь три месяца ополчения, с

которых началась моя скромная военная биография, перед

моим мысленным взором, как в таких случаях принято

выражаться, неизменно возникают одни и те же картины.

Изнурительные дневные и ночные марши, уставная

премудрость боевой учебы, однообразие строительства

оборонительных укреплений. Нечеловеческая усталость,

пот, завивающий глаза, короткий сон где—нибудь в сарае

или под деревом, постоянная неутолимая жажда. А на

фоне этих непривычных физических лишений —

необычайно стойкое ощущение причастности к главному

делу современности, а также неуклонно растущее, с

каждым днем крепнущее чувство товарищества,

душевного единения с окружающими.

Писательская рота, в которой мне суждено было