Письма 1886-1917

Станиславский Константин Сергеевич

Пишу, что нам нужно: понедельник 3-го, вторник 4-го, среда 5-го – планировки на сцене "Чайной" (Шахалов необходим. Асланов и Берсенев – можно обойтись).

6-го сцены Мизинчикова и Сережи, Насти и Сережи (Асланов. Желателен Берсенев).

8-го "Превосходительство" – Москвин, Сережа и я ².

П_р_и_м_е_ч_а_н_и_е.

Вахтангов. В числе моих условий этого года была студия с необходимым штатом ее. В числе необходимых лиц был Вахтангов. Он хотел в начале года – 100 р. Но я заявил ему, что прежде он должен показать себя в студии. Его жалованье осталось 75 р.

В

этом году он прекрасно работал. Отдался студии, и для этого ему пришлось отказаться от постороннего, довольно значительного заработка. Необходимо ему прибавить. Его труд большой, хотя и незаметный. Польза, приносимая им незаметно театру, также большая не только в педагогическом, но и в этическом смысле.

Ходатайствую о прибавке за два года до 1500 р. в год.

К. Алексеев

К Дейкун несправедливы. Она играет не свое дело, а в "Гибели "Надежды" (для молодой) я считаю ее исполнение удачным. У нее есть темперамент и теплота. Во всяком случае она одна оказалась годной для Манефы³ и, как-никак, смогла довольно прилично, без протестов, играть в абонемент. Это много. Кроме того, она исполняет обязанность старосты.

Успенской, которую я очень люблю, но которая пока еще ничем себя не проявила, прибавили 50% жалованья. По-моему, к Дейкун несправедливы. Надо прибавить.

К. Алексеев

500*. К. К. Алексеевой

1916 21/IX

21 сентября 1916

Москва

Дорогая, бесценная Кирюля,

скучаем по тебе и… спасибо матери Штуцер, которая по телефону дает нам сведения о тебе. Тем не менее понимаю твой юный романтизм и радуюсь, если ты чувствуешь себя хорошо, особенно в это невыносимое время.

У нас одни разговоры: о мобилизации. Сейчас опять огромный набор. Кроме сотрудников, мастеров и пр. у нас берут Москвина, Массалитинова, Готовцева, Трушникова, Чехова (опять осмотр)¹.

В октябре забирают белобилетников до 1910, а в ноябре – остальных белобилетников, т. е. всю студию, которую, вероятно, придется закрыть. Кроме того, Леонидов опять отказался играть (но жалованье получать – не отказался). Стахович тоже вышел и дурит, чем наказал не театр, а меня, так как мне придется играть за него Тургенева ². У нас сезон в полном разгаре. В этом году такое впечатление, как будто сезон и не прекращался, а так, был великопостный перерыв. Трудно играть все одно и то же, а новое не с кем репетировать. И "Степанчиково" остановилось из-за Москвина.

Игорек вернулся и уже принялся за работу. Вид у него – неважный. По-моему, он мало поправился и провел лето нескладно. Покашливает, особенно по утрам. Приходится опять показывать его доктору.

У меня вышел маленький инцидентик на фабрике, и я отказался и от невероятных доходов и от жалованья. Это, правда, бьет по карману, но не марает душу. (Это между нами.) Говорил сегодня по телефону с Шаляпиным. Он рассказывал о своем случае. "Напрасно", – сказал он, когда я рассказал то немногое, что знаю о твоей жизни. Ничего не знаю о твоей работе, кроме того, что ты писала о nature morte.

Сулер приехал совсем больной. Он стосковался обо всех, и вокруг его дачи стали пошаливать. Убили какую-то барыню, и трупная вонь доносилась до их дачи. Все вместе заставило его бежать в Москву. Но, бедный, бедный – он очень, очень плох. Говорил, что много думал в Крыму о тебе как художнице, что написал тебе какое-то письмо… От тебя они получили письмо, когда садились, чтоб ехать в Москву.

Нежно обнимаю тебя, люблю, скучаю, волнуюсь.

Твой всей душой любящий

папа

501*. В. В. Лужскому

Октябрь (до 21-го) 1916

Москва

В качестве охранителя старых пьес обращаюсь с просьбой. Мы репетируем

третий день "Горе от ума" для того, чтобы наладить его на весь сезон. Очень жалеем, что Лидия Михайловна больна¹. Но тем более ей надо поправляться, так как на ней лежит огромная ответственность. На ней и текущий и будущий репертуар. Бюджет огромный, и надо думать о том, чтобы спектакли не срывались. Мы репетировали все три дня с Дмитревской. Она и должна играть. И никаких возражений и тем более обид по этому поводу быть не должно. Напротив. Если, не принимая во внимание нашей работы, экспромтом, без репетиций, будут входить лица без репетиции, зачем же мы работаем? Мы можем тоже обидеться.

К. Алексеев

502*. А. Н. Бенуа

5/I 916

Москва

5 января 1917

Дорогой Александр Николаевич!

Спасибо за Ваше хорошее письмо, которое я передам жене Сулера – Ольге Ивановне. Я не мог ответить Вам сразу, так как захлопотались с разными делами (посмертными) бедного Сулера; кроме того – праздники.

Еще в прошлом сезоне, во время генеральных репетиций "Потопа", Сулер занемог. С тех пор припадки уремии повторялись периодически через несколько месяцев, и не было возможности уговорить его уехать из Москвы. Ему советовали ехать к Батдаеву в Петроград, другие говорили, чтобы он ехал а тепло. Но Сулер был упрям и твердил, что через неделю после приезда в Евпаторию он будет совершенно здоров и посмеется над докторами. Однако его ожидания не оправдались. Летом он был очень нервен и чувствовал себя плохо. Припадки повторялись, как и зимой. И в августе был разговор о переезде в Кисловодск, так как море неблагоприятно отражается на здоровье больного. В сентябре Сулер стосковался по Москве, по театру и бежал из Евпатории под предлогом показаться докторам. Он явился в театр, потом в студию и через два дня уже вызвал припадок; наконец уговорили его сидеть дома, но он вызывал к себе из студии разных лиц и мечтал о постановке одной пьесы, хотя уже не мог ясно выражать своих мыслей: язык путал слова. Доктора потребовали строгого и систематического больничного лечения. Бедного Сулера перевезли в Солдатенковскую больницу, и он был этому даже рад первое время, так как дома его темпераментные дети не давали ему покоя. Но скоро терпение изменило ему, и он потребовал, чтобы его перевезли домой, где снова повторился припадок. И снова его отвезли в больницу. После этого припадка силы изменили ему, и он не мог долго вставать с постели. Мы устроили дежурство, и его навещали и развлекали актеры и студийцы. Сулер стал поправляться. Стал выходить на воздух и даже съездил домой повидать своих. Это было его последнее прощание с домом. Через несколько дней я поехал в больницу, чтобы его навестить; подошел к его комнате, а там – возня, суетня, пускали кровь, вся кровать и стена – в крови. Оказывается, что у него был жесточайший припадок. Это был – роковой и последний. После этого припадка, собственно говоря, Сулера уже не было. Лежал исхудалый, измученный полутруп, который не мог сказать ни одной фразы. Говорили только его выразительные глаза. И днем и ночью при нем дежурили его жена (неотлучно), студийцы, моя жена, жена покойного Саца, Москвин и я. Он все время и всем хотел что-то сказать и не мог. Призывали (для очистки совести) разных докторов, которые прыскали мускус и другие средства (для продления агонии!). Скончался он тихо. Сердце перестало биться, но он дышал еще около двух часов. Ночью, в 12 часов, его перевезли в студию и поставили в фойе. Эти два дня, которые он стоял там, были трогательны. Все точно сразу поняли – кто был Сулер и кого лишилась студия (и театр). Студийцы на руках несли его по всей Москве в польскую церковь. Там был целый концерт, так как певцы из Большого театра захотели принять участие в похоронах и пели целый ряд концертных церковных номеров. Все время на руках несли его обратно через всю Москву и похоронили на русском кладбище, где Чехов, рядом с Савицкой, Сапуновым и Артемом. В сороковой день мы устраиваем в студии гражданские поминки. Многие будут читать воспоминания о Сулере и петь его любимые музыкальные произведения¹.

Еще раз благодарю за письмо, за то, что посочувствовали нашему горю. Часто вспоминаем о Вас и надеемся увидеть Вас в Москве, так как в Петроград нам ехать не придется. Почти вся труппа призвана и по утрам, до 6 часов, занята в полках и канцеляриях. Уехать из Москвы невозможно.

Поцелуйте ручку Анны Карловны и передайте поклон Коке и всем дочерям от искренно любящего Вас

К. Алексеева (Станиславского)

503*. H. A. Котляревскому

3 марта 1917