Письма к отцу
Шрифт:
Но пока – она восхищена и влюблена. Отец и преподаватель – это советские люди, читатели книг о казаках и красноармейцах, о двух капитанах и Вите Малееве в школе и дома, бороться и искать, найти и не сдаваться, широка страна моя родная, с каждым днем все радостнее жить, и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить. Она пишет повесть и слушает советские песни, думает, что это поможет ей понять ту эпоху, гуглит статьи о Гагарине и подвиге Космодемьянской, проникается пропагандистской риторикой, сама сознает, что проникается, руки тянутся к комментариям в фейсбуке [7] , отвечает, читает, читает, отвечает, пишет, принимает на себя гнев либералов, недоумение консерваторов, да нет мне никакого дела до ваших этих подвигов, хочется побольше о гуманизме
7
Продукт компании Meta, признанной экстремистской на территории Российской Федерации.
Она сидит с ноутбуком на корточках около входа в общежитие, докуривает сигарету. Она потратила все силы на то, чтобы оказаться растоптанной и непризнанной в социальной сети, под чьим-то постом. В ворде – ни строчки. Она понимает, что отстаивала то, что ей уже давно не близко, то, что никогда близко не было, – она сознает, что распад Советского Союза – это травма, которую тяжело переживают ее современники, особенно те, что застали рождение новой страны и смерть старой, что все, что отцу когда-то казалось «настоящим», было иллюзией, что она потратила целый день на убеждение других в том, во что не верит сама, только бы не писать повесть, только бы не оставаться наедине с собой, только бы не говорить – через текст – с человеком, который смотрит как отец, дышит как отец, пишет как отец, говорит как отец.
Из поста вконтакте, 9 мая 2018 года:
Больше всего на свете я не люблю девятое мая. На улицах Москвы – маскарад из военных костюмов, пилоток, флагов, шаров, автоматов, военной техники; многоголосье восторженно-патриотических фраз (как на заказных митингах); компании школьников – на груди каждого – георгиевская ленточка, в руках портрет деда («Им можно занять место в "Макдоналдсе"», – кричит один из них); бесстрашные матери, родившие детей в современной России, чтобы покупать им игрушечные автоматы и фотографировать рядом с машиной, которая помогала убивать; в соцсетях – огромное количество лицемерных постов «за нашу и вашу победу», а еще о том, что ветеранов завтра забудут.
Больше всего на свете я люблю День Победы. За провинциальные библиотеки, куда приходят ветераны с горящими глазами (не за деньгами, которых у нашей страны для них нет; не за рассказами – о чем говорить, когда все уже сказано; за вниманием, за теплотой, за поддержкой, за осознанием, что они для кого-то еще что-то значат); за маму и брата, что в полутемной комнате прослеживают биографии родственников, пропавших без вести («Моя прабабушка Александра всю жизнь ждала сына с войны, похоронка не пришла, так и не дождалась – ни сына, ни похоронки»; похоронка о пропавшем сыне нашлась в архивах на сайте «Бессмертного полка»); за пустую дорогу, по которой ты едешь на машине, чтобы потом выйти у кладбища, пройти около поникших оград, положить гвоздики и рассказать мне, ничего не знающей о нем, о них; за твой тонкий фотоальбом («Разве у нас было время для фотографий?») с выцветшими карточками, что ты мне – равнодушной ко всему, кроме себя, – показываешь; за мою подругу, которая с утра плачет от стыда за то, что не испытывает ни жалости, ни нежности, ни благодарности – в единственный день, по заказу – к тем, кто воевал, к тем, кто убивал и был убит. За самую честную песню о войне (что была запрещена из-за «излишнего трагизма» до шестидесятых) – ту, где солдат с медалью «за город Будапешт» (о котором, не будь войны, он бы никогда не узнал) возвращается в родную деревню и плачет над могилами убитой (ни за что, ни для кого) семьи.
Глава седьмая
Безвременье
В 2012-м мне нравилось слово «безвременье». Несмотря на прямое значение – культурного застоя – в нем пряталось «отсутствие времени», то, что меня манило.
Мне нравилось слышать от консервативных литинститутских преподавателей о том, что нет никакой современной литературы, что все это – пережиток, что последний настоящий поэт – это Борис Рыжий, а все, что сейчас публикуется, – суррогат. Казалось, мы должны выпуститься из института и стать той самой – настоящей – современной литературой. «Пушкин родился двести лет назад, каждые двести лет должен рождаться новый Пушкин, вы еще можете успеть». Нам нравилось находиться в этом замкнутом пространстве, иллюзорном месте, безопасном Хогвартсе, где можно кричать на семинаре по современной литературе, что Пушкин был бездарь, рассказывать о том, как приятно было бы бухать с Веничкой Ерофеевым и рыдать под последнюю главу «Школы для дураков» Саши Соколова. «И если бы нам предложили перейти в нормальную, в обычную школу для нормальных, сообщив при этом, что мы выздоровели и нормальны, то – нет, нет, не хотим, не гоните! – мы бы заплакали, утираясь поганым тапочным мешком. Да, мы любим ее, потому что привыкли к ней, и если мы когда-нибудь, отсидев в каждом классе по несколько так называемых лет, если мы когда-нибудь закончим ее, с ее изрезанными черно-коричневыми партами, то мы страшно расстроимся. Ибо тогда, покинув ее, мы потеряем все – все, что у нас было».
Мы покинули Хогвартс, ушли – в безвременье, в беззащитность, в мир, где больше нет никаких авторитетов, где мы уже не боролись с локальной несправедливостью, а поддавались, не соглашаясь, поддавались, потому что нас не спрашивали, новая – взрослая – реальность носила мантию-невидимку и обладала удивительной гибкостью. Оставалось только, собрав все силы в кулак, отчаянно махать руками – авось попадем.
5 октября 2015 года
Сегодня ровно десять лет, как я с тобой не говорила (не вела диалог!). Десять, папа! Сегодня я – потерянная, двадцатидвухлетняя, пытающаяся разобраться в себе, научиться жить «взрослой жизнью». Хотя ты бы сказал, что я сейчас проживаю лучшие годы своей жизни – последние годы беззаботности, счастья, которого я сейчас не понимаю, но скоро – скоро! – когда будет еще тяжелее, осознаю.
Говорят, детство – это самое лучшее время. Потому что, становясь взрослым, ты не помнишь своих мучений, сомнений, стыда, боли, скуки, отчаяния. Оно кажется тебе наивным, пустым, сиюминутным, жалким. Вот сейчас да, сейчас все серьезно, а тогда!..
Я помню скуку. Помню, как сидела зимой при выключенном электричестве, в сумерках. Помню, как смотрела в окно: снег на темно-коричневых, кроваво-красных листьях. Помню холодный, противно моросящий ноябрьский дождь. Помню, как капли впивались в замерзшие куски глины. Как мучительно отцветали цветы в нашем саду. Как я допивала горький чай, как рассматривала свое толстощекое отражение на дне кружки. Как переводила взгляд на охающую бабушку, запрещающую включать свет до прихода родителей – экономия! Как хотела плакать от безвыходности, скуки, неумения себя занять. Как отвратительно было находиться с непонимающей бабушкой!
Я ждала тебя, а ты все не приезжал. Мне было десять.
Не помню, приехал ли ты в тот вечер. Запомнила только бабушку. Милую мою, хорошую. Она с трудом читала по слогам и все время рассказывала одну и ту же сказку, но с разными концовками – про приключения петуха, осла и собаки. Не знаю, откуда в ее сознании оказались эти герои – быть может, из мультфильма «Бременские музыканты», а может, из неизвестного мне рассказа. Она сидела за столом и собирала пазлы. Добродушно отвечала на мои резкости, не ревновала к тебе, обожаемому. В ней вообще не было чувства зависти, ревности, корысти, зла – только смирение. По отношению к близким, да и далеким тоже. Она, воспитанная в большой семье, не делила людей на своих и чужих. К каждому – сестринское, материнское участие. Она умерла через несколько лет после тебя. Мама осталась одна. Мы остались с мамой.
Папа! А ведь я не говорю ни с мамой, ни с братом о тебе. Никому не сказала, что сегодня тебя не стало, что сегодня тот самый день, который изменил мою жизнь.
Конец ознакомительного фрагмента.