Письма к сыну

Потанин Виктор Федорович

— Согласен, трижды согласен!..

Но чей же это голос? Напрягаю память. А голос снова и снова:

— Ну почему ты забыл меня? Почему же?..

И вдруг я увидел мальчишку. Он рыжий, серьезный, задумчивый. Он смотрит на меня откуда-то сбоку, с той высокой горы, с самого неба… Но как же? Там ведь маяк… Но я не ошибся. Да что уж! Я же отчетливо вижу его глаза, его длинную костлявенькую фигурку. И глаза — большие и вроде с обидой. Но кто его обидел — не знаю. И не понимаю, почему он вглядывается в меня, изучает, точно знает какую-то тайну. А что за тайна? И только хочу об этом спросить, допытаться, так сразу он убегает. «Ну куда же ты? Подожди!» — кричу вдогонку ему, умоляю, а он бежит все быстрее, быстрее. И вот уж вместо него только свет, пустота, потом снова — сияние. И я спешу на этот свет и почти догоняю. И в тот же миг мы попадаем с ним на какую-то улицу: кругом низенькие дома, огороды. Я смотрю по сторонам и не верю. Ведь это же мои дома, моя улица, моя родная Утятка. А мальчишка все бежит от меня, не оглядывается, — и я за ним, как привязанный. И вот уж кончилась улица, и вот уж мы за деревней, а

спереди — река, а над ней — светлый, слепящий луч… А рядом, на берегу, стоит Павел Васильевич, а вокруг него — Боренька Смирнов, и Вовка Адалечкин, и еще кто-то — такие же родные, знакомые. Ну конечно, конечно, я их сразу узнал — это же Володька Верхотурцев и Герка Герасимов… И все они рядом — живые и мертвые. И только хочу вглядеться в них, что-то понять — как уж меркнет луч, исчезает, теряется, и вместо него — снова ночь, пустота… И вдруг — свет маяка и твое лицо. Но где же те, где же? И почему мне так холодно, сын?.. И почему трудно дышать?.. Хоть бы пришел Николай! Я медленно открываю дверь, на что-то надеюсь, но в коридоре пусто — все уже спят. И тогда я сажусь к столу и хочу успокоиться. Но мне мешают часы на руке. Я их снимаю, и тяжесть уходит. Потом смотрю долгим взглядом — туда, на высокую гору. Маяк мой — живой, он посылает сигналы… И вот опять, опять я чувствую, что за спиной у меня тот мальчишка. И сразу его голос и свет в глаза:

— Не забывай меня, не забывай!

И я повторяю за ним — «не забывай…».

РАССКАЗЫ

ВОСПОМИНАНИЯ О СОКОЛЕ

У каждого из нас что-то не сбылось в жизни, не вышло, но только эта история совсем не об этом. Но о чем она — я и сам не отвечу. Может, она о любви — самой первой, самой нежной, печальной. А может, моя история — обычный случай, каких тысячи в каждой жизни. А может… Но в этот миг меня отвлекли.

— Я ухожу в аптеку. А ты вскипяти чай, подогрей бульон. Когда вернусь — будем ужинать и будем выздоравливать… — это голос моей жены. И вот скрипнула дверь — она ушла за лекарством. А болею я сам — третий день подряд. И болезнь какая-то странная: с утра держусь еще на ногах, а под вечер — температура, озноб и какие-то тяжелые, монотонные мысли. Эта монотонность, наверное, от дождя. Он идет уже всю неделю, и я думаю, что он будет идти еще месяц, а потом продлится еще на год… А потом — еще на несколько лет, и на земле начнется всемирный потоп, от которого погибнут люди, машины. Но это меня совсем не печалит. Даже хорошо, что наконец-то погибнут машины. Я их давно ненавижу. Мне кажется, они знают об этом, потому все время мучают меня и поддразнивают. Вот и сейчас они гудят веселыми нахальными голосами. Я подхожу к окну и хлопаю форточкой — теперь я от них избавлюсь. Но все напрасно — они гудят уже через стены. И тогда я решил лечь на диван и закрыть глаза — покориться. Будь, мол, что будет. И в этот миг ко мне явилось чудо — спасение. Я не успел даже дойти до дивана, как услышал пронзительный лай собаки. Это и было спасением. Собака лаяла торопливо, захлебываясь, она сразу же заглушила гул машин и троллейбусов, она даже шум дождя заглушила. Я подошел к окну и раздвинул штору. Из-за плотного дождя ничего не увидел, но знал, что это лаяла наша Соседка. Я давно уже выделял ее из всех знакомых собак, хотя внешне она — настоящая замухрышка. Но что внешность — лишь бы душа была, а у этой собачонки она, конечно, была.

Я впервые увидел ее года два назад. Она бежала по тротуару, маленькая, желтобрюхая, на тонких упрямых ножках. И мордочка у нее была такая же тоненькая, хитренькая, но хитрости, если признаться, у нее ни на грош. Наоборот даже — собачонка была прямолинейна, как карандаш. Каждое утро, еще до солнышка, она выбегала за ворота и начинала лаять заливисто, без разбора, как будто выполняя чей-то приказ. Она лаяла на машины и на прохожих, она лаяла на обрывки старой бумаги, которые шелестели, катились весело по асфальту, она лаяла просто на дождь и на ветер, а ночью она лаяла на луну. Но это случалось редко, потому что ночью ее хозяева закрывали.

Я уже давно придумал ей простую и легкую кличку — Соседка! Наверно, у ней было и настоящее имя, но я про него не знал. Да и что в этом имени — раз она такая шумная, глупая. Но согласитесь, ведь и у глупости тоже бывает душа. Вот почему я любил эту собаку, а еще больше того, жалел.

Вот и сейчас я опять пожалел ее — она, наверно, уже вся вымокла, но все равно стоит у ворот и храбро лает на дождь. Я стал грозить в ее сторону кулаком — дурная, мол, ты, безмозглая, разве можно лаять на дождь. А она лаяла все громче, настойчивей, как будто злила меня, испытывала. Но я не сердился. Наоборот, я стоял возле окна и представлял ее там, мокрую и взъерошенную, с кривыми тонкими ножками, как у паучка, и мне делалось все сильней и сильней ее жаль, а как помочь — не поможешь.

Но зато машин стало поменьше. Они, конечно, боялись Соседки — облает ведь, не пропустит, — потому и объезжали наши дома стороной. А вот дождь ее не боялся. И какой дождь! Я стоял у окна и смотрел, как льются с неба бесконечные густые потоки. Голова моя слегка кружилась, туманилась — может, снова температура. Вот Соседка, наверное, никогда не болеет. Я позавидовал ей и улыбнулся. Потом глаза прищурил, прислушался — и вдруг с собакой моей что-то случилось. Она почему-то раздвоилась, распалась напополам, и стало их две, целых две собаки. И лаяли теперь две, тоже две собаки, но только тот, другой, лай

был послабее, потише. Это и не лай даже, а как будто поскуливанье, но я сразу узнал, да и как не узнать. Я бы от тысячи голосов отделил его, ведь так мог лаять только Сокол — мой далекий Соколко. Бедная Соседка, да что ты наделала?! Я тебя слушал, жалел тебя, а ты мне Сокола привела. И вот он бежит, большеухий и рыжий, а за ним — моя память, короткими шажками, короткими… И быстрее нельзя ей, потому что это больно, невыносимо. Так больно, что я закрываю глаза. Но все равно уже не могу удержаться. У меня еще сильнее кружится голова и очень ломит, теснит в груди. Как будто кто-то мучит ее и всю распирает. Вот так же, знаю, на речке теплым апрельским днем: лед на ней уже станет слабым, непрочным, а под ним начнет греться, густеть вода. А потом проходит еще день-другой, и ломается, погибает лед, и освобожденная вода заливает сразу все луга и ближние пашни. А потом мчится дальше, все дальше… Так и со мной, вначале стал думать о Соколе, а потом уж — дальше, дальше, все больше. И вот уж зашумела в голове эта вешница и понеслась, прорвала все запруды — и мысли мои тоже понеслись, понеслись… И вот уж принесли они меня в одно далекое-далекое лето, в мою родную деревню, на материнский порог…

А было мне тогда двадцать лет. Только-только исполнилось, а я уж стыдился своего возраста — такой, мол, ослопан, а что толку. Ведь ничего еще в жизни не сделано, и ничего-то со мной еще не было — ни большой любви, ни надежд. Правда, надежды, конечно, были — я даже в театре играть собирался, но это, наверно, от зависти. В ту пору я завидовал многим актерам, особенно очень красивым, талантливым. А сам я учился в педагогическом, переходил уже на четвертый курс. И вот тогда-то и решил его бросить и уйти в театральный. Посмотрел фильм с участием замечательной Жанны Болотовой и сразу сказал себе — я тоже буду актером! Но дело, ясно, не только в этом. Дело в том, в том… что даже стыдно признаться: я полюбил тогда Жанну Болотову и решил, что она станет моей женой. Я даже собрался в Москву за ней, но друзья — спасибо — отговорили. Куда, мол, ты собрался, деревня несчастная. Она же артистка, она же красавица, ее же вся страна знает, а может, подальше. Но я стоял на своем, а они убеждали снова, посмеивались: ну какая, мол, из нее жена, ты подумай. Да при первом же случае изменит тебе твоя Жанна, убежит, мол, с таким же красивеньким. И не будет у тебя ни семьи, ни детей. Насчет детей получилось у них убедительно, потому что мне хотелось тогда не столько жениться, сколько иметь своего сынка — какого-нибудь толстенького и рыженького мальчишку. А рыжего потому, что у меня у самого волосы горели как медь.

Прошло месяца два, и я стал забывать свою Жанну. А в театральный уходить мне мать запретила. Разревелась однажды, заумирала — ты один у меня, на тебя вся надежда. Такую, мол, войну пережили, отца с тобой потеряли, а ты в театральный… И я обещал тогда матери: ладно, мол, забуду про театральный. Но все равно мать после того точно бы подменили — она стала болеть, истончаться. И началось у ней: то сердце, то нервы, то ноги ноют перед дождем. Может, не только я был причиной. Все-таки она тридцать лет отбухала в школе — и война за это время случилась, и похоронка на мужа, и дочку схоронила, и голодуха тоже была — одну мороженую картошку ели с крапивой… Да что там! И железо бы тут согнулось, а не только она — моя мама… Но вот пришел праздник и для нее — мать послали лечиться в Ялту. Вначале мы не поверили — учителям в те годы редко давали путевки. Но верь не верь, а вот уж и чемодан уложен, вот уж и прощаться надо — и мать простилась, поехала. А я с бабушкой домовничать остался. Наступал август — у меня были каникулы.

Эх ты, бабушка, моя бабушка! Почему же ты мне не сказала, что живешь последнее лето?! Ах, если б знать, если б чувствовать… А может, и хорошо, что не знал. Порой знанье — хуже беды! Вот сказали бы любому из нас, когда он умрет — в такой, мол, день и в такую минуту. И тогда бы жизнь стала мученьем.

А лето в тот год было жаркое, пеклое, только ночами спадала жара. Но мы с бабушкой жили весело и почти не замечали жары. Она стала, правда, плохо слышать, но все равно еще любила пошутить, посмеяться с соседками, но уж со мной-то всегда была ласкова, ведь я ее единственный внук. И только одно меня пугало, расстраивало — она путала меня со своим сыном. А чего бы путать — он погиб в первый год войны. И даже была похоронная, но бабушка той бумажке не верила. Потому посмотрит на меня и скажет тихонько: «Женя, принеси-ка водички в ковшике, а то внутре все сгорело». Я кричу ей, машу руками, что не Женя я, а меня зовут Николай! Но бабушка только головой покачает и снова — Женя да Женя…

А под вечер жара спадала, и мы выходили за ограду, садились на лавочку. У бабушки сразу веселело лицо. Она любила поговорить, порасспрашивать, да и дом наш стоял на главной улице, так что все видно, все слышно. И вот уж солнце заходит, начинает смеркаться, — и в эту минуту появляется стадо, коровы выступают медленно, вперевалочку, а рядом с ними шагают овцы, телята, а за телятами тянутся гуси. Бабушка посмотрит на стадо и вздохнет тяжело: «Вон че какое войско. А у нас с тобой, Женя, ни гусей, ни баранов. Даже коровушки мы не нажили. А тоже называемся людями. Нет, Женя, каки же мы люди. Нет, видно, мы не люди — мы жители…» — она опять вздохнет и прищурится. А я опять кричу ей в ухо: «Да не Женя я, бабушка! Меня зовут Николай». Она глаза откроет и усмехнется: «Да какой же ты Николай! Ты же Колька еще, и не взбуривай! Давно ли ты в качалке лежал да пустушку просил, а тоже мне — Николай…» А потом она начинает вспоминать — какой я был в три года, в четыре… И так переберет лет десять-двенадцать. А потом к нам соседи придут, и бабушка теперь опять оживает — она любит людей. И соседи ее тоже любят за доброту, за приветливость. Но особенно любят ее за сочувствие — за то, что каждого успокоит, подаст надежду. А человеку это дороже всего.