Письма к сыну

Потанин Виктор Федорович

И Сокол, к нашему общему удивлению, поджал свой обрубок и вышел из комнаты. Бабушка сразу громко закашляла, а потом поднялась со стула, заохала:

— О-хо-хо, когда же смертна придет? Разе это жись — кажно местичко болит, никому не пожелаю. О-хо-хо…

Я знал, что такие слова она говорит, когда ей что-нибудь не нравится, когда ее обижают.

А через пять минут мы все-таки опять собрались за столом и стали пить чай. Но этот час был тяжелый, томительный. Всем хотелось что-то сказать друг другу, но никто не решался. Только я и Лена понемногу переговаривались. Я задавал вопросы, а она отвечала и все время исподлобья поглядывала на бабушку. И та тоже

поглядывала на нее. Губы у бабушки были сухие, поджатые, они таили обиду. Я два раза выходил на крыльцо. Сокол лежал в ограде. Глаза его вопросительно моргали — кто это, мол, приехал? Такая сердитая?.. Я погладил его, и он немного повеселел.

А после обеда мы собрались на озеро. Сокол тоже засеменил за нами, но Лена нахмурилась:

— Не люблю собак. От них один запах.

Сокол сразу остановился, почуяв что-то недоброе.

— Пойдем, Соколко, пойдем! — ободрил я его, и Лена еще больше нахмурилась.

— А ты упрямый. Тебя в деревне испортили, — Лена рассмеялась, я ее успокоил:

— Да хватит тебе о собаке. Лучше почитай что-нибудь! Я так люблю…

И Лена сразу изменилась, как будто даже покраснела немного:

Идешь на меня похожий, Глаза опуская вниз. Я тоже была, прохожий… Прохожий, остановись.

Лена продолжала читать, а Сокол понял эти стихи, как прощение себе. Дорога его опьянила. Он принюхивался к траве и к дорожной пыли, часто приседал на задние лапы и задирал морду. Посидев так секунду, вдруг срывался с места и летел, как пуля, за ним гналась Оля, но где же, где же. Он не бегал, он просто летал, кружился как птица. А его уши торчали вразлет и походили на крылья. У Лены дрожал голос и прерывался — на нее тоже действовала природа — и зеленая трава, и воздух, и небо. А я шел с щемящим сердцем — сейчас, мол, покажу ей озеро. Она на него посмотрит и… Но я даже не мог представить, что будет с Леной. Просто мне хотелось чуда, какого-то огромного чуда — и это ожидание уже было моим мученьем.

Озеро мы увидели еще издали, когда поднялись на пригорок. Оно лежало голубоватое, длинное и походило издали на мираж. Но вот мираж рассеялся, и мы вышли к воде. Берега у озера заросли клевером и таким густым конотопом, что я не признал его. А потом пригляделся — знакомая травка…

— Тебе нравится, Лена? — спросил я, весь замирая, но она промолчала. Я опять повторил вопрос и снова — молчанье. И когда уже я устал ждать, она сказала:

— Когда мы с тобой поженимся, то будем приезжать сюда на целое лето…

Я вздрогнул от ее откровенности и ничего не ответил. Я просто не ожидал таких прямых слов, я опешил. Лена покусывала травинку и смотрела вперед. Наверно, вспомнила чье-то стихотворение. А Оля стояла возле меня и бросала всякие палочки. Там, в воде, их ловил Сокол и выносил обратно на берег. Он только нырять почему-то не мог, а может, собаки вообще не ныряют…

Лена присела на травку. В мою сторону она не взглянула. И тогда, чтоб забыться, чтоб сбросить оцепененье, — я решил искупаться. Разделся я в две секунды и бросился в воду. А Сокол точно бы ждал меня, и мы стали плавать на пару. Лена теперь смотрела на нас, улыбалась. И у меня отлегло на душе. А Сокол плавал кругами, и все круги были возле меня — он скулил и хлопал ушами, а вода была теплая, почти что парная. Наконец я утомился и стал выходить на берег. Лена посмотрела на меня долгим-долгим взглядом с лукавинкой. Я никогда не

забуду эти глаза и эту лукавинку. Глаза были такие же голубоватые, длинные, как наше озеро. И в этом голубом стоял зайчик. Он смотрел прямо на меня, не боялся:

— Вы мне не неприятны…

Лена иногда меня называла на «вы» и вот опять назвала. А я смутился, но сделал вид, что не расслышал. Я хотел побыстрей одеться, но почему-то не мог, не слушались пальцы. Да и боялся. Ох как я боялся, что она разглядит сейчас мои смешные незагорелые ноги, мою грудь, узенькую, как у грачонка… Мои руки в веснушках, точно бы в кляксах. И в это время она опять что-то сказала, я оглянулся, она повторила:

— Ну подойдите же ко мне! Какой вы неловкий…

Я растерялся еще сильнее. И тогда она сама подошла ко мне и попросила:

— Поцелуйте же меня! Да, да, поцелуйте! — Она нахмурилась, прикусила губы. А я так и не понял, то ли она пошутила, то ли сказала правду. Я, наверно, очень побледнел, растерялся. Лена сделала ко мне еще шаг и поцеловала меня сама. Оля, увидев это, захлопала в ладоши, и Сокол тоже обрадовался, стал бегать вокруг нас и поскуливать. Я видел, что Лене это не нравилось. Она то и дело косилась, поглядывала на собаку, и губы у нее нехорошо подрагивали, а щеки зарумянились, как от мороза. Она была теперь красива, как Жанна Болотова, а может быть, даже лучше.

— Какой ты все-таки смешной!.. Какой ты тихоня, — она опять перешла на «ты». — Я вот займусь тобой, переделаю… — Она усмехнулась. Потом опять приказала:

— Ну поцелуй же меня еще! — требовала она и смеялась. И я думал, что и озеро тоже смеялось. Вода то поднималась круто вверх, то падала вместе со мною. А может, это небо падало вниз, а совсем не вода. Но вот смех прошел, и я отдышался. Сердце мое стучало уже ровнее, спокойнее, но все равно что-то уже случилось, что-то было не так, что-то сломалось.

— Пойдем обратно, — сказала Лена, и в голосе была опять строгость. Она пошла первая, а я ступал за ней, как невольник. В висках у меня стучало, и было стыдно. Мне казалось, что Лена разрушила какую-то тайну, но что это за тайна — я пока не знал и не мог понять, догадаться. Но все равно чувствовал — была, была эта тайна…

Шли мы тихо, молчали. Только Оля чуть слышно похныкивала — она устала уже от жары и от озера, ей хотелось быстрей домой. Лена шла впереди, не оглядывалась. Она, наверно, сердилась, но за что, почему? Эти вопросы не отпускали меня, и я мучительно искал выхода, но его не было. Лена все еще не оглядывалась. Зато Сокол не унывал. Он во весь опор гонялся за бабочкой, а та играла с ним, как хотела, дразнила. На какой-то миг я увидел ее — она пролетела у меня над головой, крылышки у ней переливались, горели, это был маленький оранжевый лоскуток. Нет, не лоскуток даже — это была капелька солнца, настоящего солнца, потому Сокол и гонялся за ней. Как он не уставал? Бабочка то садилась прямо на нос к нему, то щекотала глаза, то снова взмывала вверх — и все это сразу, в одну секунду, — и у Сокола уже язык был наружу. Но как он веселился!

Мы шли теперь не по степи, а свернули в бор, где было кладбище с деревянной оградкой. Я специально повернул на эту дорогу — мне хотелось показать Лене могилу сестренки. У меня когда-то была сестренка, она умерла еще в войну, прожив на свете всего два года. Я и сам тогда чуть не умер. Но что поделаешь — вся наша деревня голодала, и мы — дети — страдали со всеми…

Я шел теперь рядом с Леной, а Сокол с Олей немного отстали. В бору стоял сумрак и было душно. Лена повернула ко мне лицо и спросила: