Письма к сыну
Шрифт:
— Вот хорошо-то — я уж не доживу. — Она засмеялась, потом вдруг погрустнела. — А пожить бы все-таки надо. Ведь девять их у меня — это надо понять. И каждому мать подавай — не приведи никому сиротства… — Она глубоко вздохнула, задумалась. А мне опять с ней стало хорошо и покойно. И не хотелось никуда ни уходить, ни ехать: часто видишь — течет река, полны берега ее, и течение спокойное, ровное, как дыхание. Но поднимает это дыхание плоты и баржи, тяжелые пароходы. А сама река в спокойствии своем похожа на мать, и слышна в ней дальняя неторопливая сила. Она и зовет, притягивает человека. И возле этой реки замирают все тревоги, заботы, и опять ты счастлив, уверен… Да, похожа река на мать, только настоящая мать еще сильней и добрее.
— Заезжай к нам почаще. И поговорим, и чайку попьем. У нас варенье свое, в магазине не покупаем… — приговаривала она всегда, и я знал, что это искренне, она не может иначе… Но только однажды заехал, и домашние крепко расстроили меня: нету, нету, мол,
Так и вышло: санаторий — по соседству с ее селом. И стоит он в сухом и сосновом месте, потому и называется «Сосновая роща». С трех сторон окружают деревья, а в просвете сверкает озеро. Оно широкое, неохватное, прямо морской простор. Говорят, что на озере даже бывают шторма, выйдешь на лодочке — не спастись. Но сейчас — тихо, спокойно. Белые чаечки роются в теплом песке. Потом перелетают и опять роются и что-то кричат. Но кричат не так, как морские: у тех голоса громкие и надрывные, после них тревога в душе. А эти чайки все время попискивают и очень похожи на голубей. Особенно в воздухе, когда скользят над водой.
Нина Павловна спускается по лестнице, широко улыбается, видно, узнала меня. А может, ей уже позвонили из дома, предупредили. Заходим к ней в комнату. Из окна — вид на озеро. И мы снова разглядываем этих чаечек. Потом она спрашивает серьезно:
— А на зиму они куда? На юг улетят?
— Не знаю, куда они. — И я сам удивился, почему ничего не знаю про чаек.
— Значит, побывали у наших. А я вот сплоховала маленько — открылась болезнь. — Она улыбается, опять задумчиво смотрит на озеро. На воде лежит длинный золотой луч, и вода кажется розовой, только у самого берега темнеет слегка.
— Ох, тяжело! Скоро уборка, а я заболела…
Голос у нее с хрипотцой, словно бы простудилась. Я слушал, слушал ее, и вдруг вспомнилось, вдруг в глазах поднялась Анисья Михайловна Демешкина: такой же медленный, успокаивающий голосок. Даже внешне они как сестры — старшая сестра, младшая. В глазах такая же усмешка, лукавинка, чего, мол, нашли чудесного. Подумаешь, женщина на комбайне, на тракторе. Нынче и в космос пустили женщину, а на земле-то уж везде наша сестра… А я, знаете, завидую нынешним — школы да институты. А я ликбез закончила, а с двенадцати лет в колхозе. Вначале поваром была, на всю бригаду готовила: пекла, да варила, да стряпала, за день до шести столов выходило. Уставала? А как же. Только была я сильно к людям прибойная. Кто куда пошлет — бегу, прямо убьюся… Потом трактор пришел в бригаду. Первенький. Да как фыркнул да загремел — мы в разны стороны. А я полюбила сильно машину. Трактористам, конечно, повкуснее подкладываю. А сама смотрю — такие они люди или не такие. Вижу — хорошие. У меня уже было что-то задумано. Человеку всегда нужна цель. И знаете, легче жить, когда что-то задумано. Иногда говорим, говорим, а цели не ставим, а я вот все возле тракторов отиралася. Как солярочкой опахнет на меня — так и хорошо, будто ландыш голубой распустился. Правда, правда, не вру. Такое интересное приключалося, что и во сне на тракторе ездила. Кто на самолетах во сне, на коврах, а я на тракторе — да по полям, по черным-то, по весенним — езжу да езжу всю ночь, а утром встану, пошатываюсь. Натрясло на кочках-то…
Озеро стало темнеть. Чаечки улетели, отправились спать. Осталась на воде лодка: кто-то из отдыхающих решил посмотреть на закат. Лодка стояла посреди озера — ни туда, ни сюда.
— Бывало, и моя лодочка останавливалась, но я брала себя в руки. — Она, видно, о том же подумала, что и я. Но вот лодка покачнулась, пошла быстрым ходом по озеру. Не идет, а летит. И Нина Павловна точно обрадовалась, засмеялась над чем-то. И вдруг погрустнела, посмотрела долгим взглядом на свои руки и еще сильней погрустнела.
— Всю войну на ремках работала. Вот и сгубила рученьки, опухали, как булки. Да, бывали времена. Новой техники тогда не давали. Только на старье с девчатами выезжали. И прицепщиком у меня тоже — девчонка. А на комбайн пошли — за штурвального была сестра Шура. Пашни-то от дома далековато. Там и жили и спали. Иногда в баню надо, пойдешь пешочком. Время ночное, небо светлое, месячно. Идем с Шурой, досыта наговоримся, потом замолчим, опять что-то думаем, решаем. А сверху — звездочки, звездочки. И как-то холодно, нехорошо сделается. Не люблю с тех пор эти светлые ночи. Думаю, поди трудно кому-то, а я живу весело, по-хорошему. И все дети — ко мне, и я к детям. Работа тоже хорошая. А что? Неправда? — Она смеется, глаза молодые теперь, и лицо тоже ожило, осветилось. Она встала и шторой закрыла окно. Но последний луч все равно проходит сквозь штору, и в комнате от этого уютно, светло. Так проходит полчаса, час, потом в комнате на глазах темнеет. Это заходит солнце, надвигается вечер. И сразу же пропадает озеро. В сумерках не разобрать его, а там, где стояло, теперь поднялся туман. В санатории — музыка, в аллеях поют и смеются, где-то рядом стучит волейбольный мяч — и все эти звуки сливаются в один длинный праздничный звук… Только сосны молчаливы и строги, казалось, уснули навечно.
— Человек много может. И наград
— У вас, наверно, много учеников?
— А как же! В войну вон сама еще девчонкой была, а таких же соплюх обучала. Я и бригадиром потом была, кем только я не была. А недавно я и вовсе отмочила один номерок… — Она замолчала и подошла близко к окну. Я вижу, что она только делает вид, что смотрит в окно, а сама где-то витает. И я не выдерживаю — лезу с вопросом:
— Ну и какой номерок?
— Какой? — Она зачем-то переспрашивает и вдруг улыбается. — А я, знаете, обратилась ко всем женщинам, на всю область через газету сказала — идите на трактора, смелее идите. И пусть говорит кто-то, что это не женское дело, а мы докажем, что женское. Ну а если дети есть, то и дети не помешают. Да и надо с пеленок, прямо с пеленок настраивать. Спичка от спички вспыхивает, дитя же — от матери. Крестьянство должно быть потомственно. Вот смотрите — семьи учительские есть? Есть! У врачей есть! А колхозников — чтобы в три поколенья?.. Аха-а, замолчали.
Но откуда силы ее, откуда? Длинна жизнь, и вся — в заботах, в волнениях. И редко праздники, вёдро, все больше дождь, непогода. И почему этот путь не согнул, не отчаял? Ведь она же была всегда первой в колхозе, в районе, она же получила орден Ленина и другие награды. Но откуда силы ее?
И нет мне покоя от этих вопросов… А может быть, у моих вопросов совсем нет ответов? Наверное, эти люди не могли жить иначе. Просто такая жизнь для них была как бы завещана с самого рождения. Так же, как течение у рек, как синева у неба, зеленый цвет у растений… Да и разве замечает человек, как он дышит? Разве знает птица, какая сила поднимает ее на крыльях?.. И все-таки знает!.. Помнишь, Федор, как в первых письмах я рассказывал тебе о нашей школе, о наших учителях, о твоей бабушке Анне, которая вела часто уроки в лесу, на природе. Ты снова не веришь? А ведь так было: уже цвела сосна в канун троицы, а на поляне — наш седьмой класс. И учительница рассказывала нам о русских писателях, читала отрывки, а потом мы сами декламировали стихи — любимые строки. И сочиняли рассказы о деревьях, о птицах, об облаках и звездах… Но педагогично ли это?.. «Нет, нет! — говорили в районо твоей бабушке. — Нужно, мол, работать по правилам, и сама педагогика — наука древняя, точная…» Но учительница возражала: у педагогического дела — мол, сотни вариантов, тысячи бликов и озарений… Да, тысячи! А может, и больше. Как раз столько — сколько вокруг нас мальчишек и девчонок. И твоя бабушка выстояла, не сломилась, а победила! Сейчас Потанина Анна Тимофеевна — заслуженная учительница РСФСР. Жаль одного, что признание пришло на закате дня. Как и у Анисьи Михайловны Демешкиной, как у Нины Павловны Соколовой. Но на закате ли?.. Нет-нет, я все же, Федор, не точен. Для таких людей нет заката и нет угасания. Для них солнце никогда не заходит, для них жизнь — всегда утро, всегда начало их бесконечных дел и надежд. А раз утро, значит, забудем глаголы прошедшего времени. И давай вернем себя опять в настоящее — на нашу знакомую утятскую улицу. И давай спросим у моих земляков-ветеранов: в чем видят они смысл своей теперешней жизни? Ведь им давно пора прислониться к теплой сильной спине сына или внука. И это так, это правда. Но тогда почему же они все еще в строю, на работе?.. А может, и у этих вопросов опять не будет ответов? Но нет-нет, зачем же так сразу. Надо повидаться с ними, поговорить. И давай, сын, заглянем, к примеру, в семью Брылевых. Я здесь часто бываю. И мне всегда рады, и я плачу тем же. Вот недавно зашел к ним и стал мучить хозяйку вопросами — о войне, о прошлом, о самых первых колхозах.
— Говорят, вы сами первые вошли в колхоз?
— Говорят, в Москве кур доят. Да ты не сердись. Зачем о себе-то я буду хвастать? — отвечает мне Татьяна Самойловна — самая старшая из Брылевых.
— Вы и в молодости здесь жили?
— А где же еще? Тут и жили. — Она отвечает не спеша, подолгу подбирая слова, как это умеют только деревенские люди. — Жили трудно, по-всякому, как придется… Ну а потом колхозы пришли. Я, к примеру, стала колхозницей в четырнадцать лет. И сразу приняла на ферме семнадцать коров. Семнадцать — запоминай!.. И к тому же скотников нам тогда не давали. Не положено, мол, нельзя. Ну вот — мы сами и доили, сами и навоз убирали. А это — сильно большие хлопоты. Но ничего. Пореву где-нибудь в уголке, повздыхаю да снова айда! И по два центнера, понимаешь, надаивала. От одной группы за один раз! — Она смотрит на меня, улыбается. И улыбка хорошая, со значением: слушай, мол, слушай, запоминай.