Письма
Шрифт:
С моими знакомыми расхожусь помаленьку… Наскучили все они, — разговоры пошлые. Я хотел с приезда уверить их, что они криво смотрят на вещи, ошибочно понимают; толковал и так и так. Они надо мной смеются, думают, что я несу им вздор. Я повернул от них себя на другую дорогу; хотел их научить — да ба! — и вот как с ними поладил: все их слушаю, думая сам про себя о другом; всех их хвалю во всю мочь; все они у меня люди умные, ученые, прекрасные поэты, философы, музыканты, живописцы, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы; и они стали мною довольны; и я сам про себя смеюсь над ними от души. Таким образом, все идет ладно; а то что в самом деле из ничего наживать себе дураков-врагов. Уж видно, как кого Господь умудрил, так он с своею мудростью и умрет.
«Московского
30
А. В. Никитенко
27 июля 1838 г. Воронеж.
Любезный Александр Васильевич! Извините меня, что я перед вами остался такой скотина: не отвечал вам до этих пор на две записки, полученные мною по городской почте на один день. Вы были так добры к своему земляку, что приняли на себя труд хлопотать обо мне у Смирдина. Пусть это не удалось, но мне нужна не удача, а я дорого ценю участие ваше, оно мне дороже всех вздорных выгод, которые я в деле литературы считаю ни за что. Я бы отвечал сам давно, но до этих пор мешали мне два обстоятельства: первое, поездка моя в Питер по делу моего отца была в этот раз так дурна, что ни на что уж не похоже, и я был всю пору в самом гадком состоянии. Этот груз мучил, тяготил, тиранил просто; сколько трудов, хлопот, время, трать, и все это ни за грош. Ну, просто нестерпимо! В Москве тоже все горевал; после было получше, очень недолго. Приехал в Воронеж, опять та же песня пошла на новый лад: бился, колотился, хлопотал, — и теперь, слава Богу, немножко небо стало проясняться. Если бы прояснилось, — дай-то Бог! Другое обстоятельство: в Москве слышал я от Кони, что вы поехали в Острогожск, на родину; думал, из Острогожска поедете через Воронеж, побываете у меня. Не тут-то было: вы взяли другую дорогу, и последняя моя надежда видеть вас у себя лопнула. Вот так-то все у меня в жизни идет наоборот. Да, Александр Васильевичу вы бы подарили мне минуту такую, которой у меня в жизни не было; грустно было на душе услышать: уехали в Харьков. Чорт их знает, отчего дилижансы ходят не прямо из Острогожска через Воронеж в Москву! Вечно эти дороги лежать у меня в жизни поперек моих целей, особенно большие. Я виделся с Головченком. Благодарю вас, что вы не забываете меня.
С вами ужасно хочет познакомиться Виссарион Григорьевич Белинский, теперешний издатель «Московского Наблюдателя». Его сильно теснит цензор в Москве, и он хотел просить вас, чтобы вы ему позволили кой-какие статьи посылать цензоровать к вам в Петербург, особенно одну прекрасную статью переводную из Марбаха. Он так почему-то посумнился пропустить. Такая статья была бы в теперешнее время полезна в журнале. И я ее из Москвы было послал к вам, но она уже не застала вас. Если вы позволите Белинскому беспокоить такими просьбами, то вы бы для него сделали весьма много добра. Он добрый человек, душою любить вас с давнишних пор.
После Питера я еще кое-что написал новенькое, и если велите, то когда-нибудь пришлю к вам. Несмотря на все трудные обстоятельства моих дел, порою я теперь занимаюсь понемножку, и чем тяжелее жить мне в мире, тем более становится желание заниматься словесностью. Почти полюбил эти досуги всей душою. Милой супруге нашей почтение.
Душевно любящий и уважающий вас Алексей Кольцов.
31
В. Г. Белинскому
27 июля 1838 г. Воронеж.
Любезный Виссарион Григорьевич! Писать к вам хочется, а ничего не идет из головы. Плоха что-то моя голова сделалась в Воронеже, — одурела малова вовсе, и сам не знаю отчего: не то от этих дел торговых, не то от перемены жизни. Я было так привык быть у вас, с вами, так забылся для
Досадно: читать нечего. «Наблюдатель» не получаю, а брать в Воронеже не у кого. Если это для вас не весьма трудно, пришлите Бога ради; мне бы в другой раз не приходилось совсем напоминать вам, да желанье читать его сильнее приличья. Недавно получил я письмо из Питера от Гребенки; пишет, что кое-кто из моих знакомых сердятся на меня, что я отдал стихи к вам, в «Наблюдатель», а не говорит, кто; вероятно, Краевский и Плетнев. Бог с ними, пусть их сердятся, я рад. Я, впрочем, написал к нему письмо такого рода: «Дескать, пожалуйста извинитесь за меня и оправдайте перед теми, кто сердится. Право, мне иначе нельзя поступить: Белинский давно мне знаком, человек, которого я люблю, и который как-то владеет мной, как он хочет. Опять, я приехал из Питера в самом грустном состоянии моих дел; Белинский разделил мое горе, и по моему делу хлопотал больше своих сил, безо всякой просьбы, безо всяких видов, а просто как человек, сострадающий в душе в дурных делах чужому человеку». Это, понимаете, я сам написал нарочно, в пику.
Стройка дома без меня и дела торговые у отца шли дурно; теперь, слава Богу, плывет ровней. С отцом живем хорошо, ладно, — и лучше. Он ко мне имеет больше уважения теперь, нежели прежде, — а все виною хороший конец дела; он эти вещи очень любить, и хорошо делает; ему старику это идет…
В Воронеже ничего не писал. Раз как-то толкнулось стишка четыре в письме к Михайле Александровичу Бакунину; я тотчас их поправил, пристроил заголовок, и кажется, вышла штука. Вот посмотрите: если хороша, годится — возьмите; а нет, — так и быть. Переменить нечем. Никитенко уехал из Острогожска и не был у меня, — ему дорога лежала на Харьков. Жаль, что все у меня строится не так, как я хочу. Пожалиться надо Ивану Петровичу и попросить, чтоб он оттоль уладил хорошенько. За вами слово писать ко мне. Душою любящий вас Алексей Кольцов.
Милому Василию Петровичу почтение. Князю и всем почтение.
32
В. Г. Белинскому
7 октября 1838. Воронеж.
Милый Виссарион Григорьевич! Хотелось бы писать к вам совсем не так, как пишу теперь. Но что ж прикажете делать, когда дела дьявольски работают со мною? Бойка скота, стройка дома и туда — сюда, — аж на душе тошнит: так хорошо мне жить!
Недавно написал вот эту пьеску, годится ли название? Я право не читал хорошо истории Разина и поставил на удалую; если оно нейдет к ней, то пойдет без названия; я полагаюсь на вас: как сделаете, так и будет; а если она не годится никуда, ну, так и быть. Сколько я не бьюся сам с собой, но все эстетическое чувство не управляет мной, не обладаю им я, как бы мне хотелось, хоть ляж, да умри, порою кой-что и скользит, а все не управляет смыслом.
Сребрянский умер. Да, лишился я человека, которого любил столько лет душою, и которого потерю горько оплакиваю. Третьего августа быль роковой день его жизни… Много желаний не сбылось, много надежд не исполнилось… Проклятая боль! Прекрасный мир души прекрасной, не высказавшись, сокрылся навсегда. Да, внешние обстоятельства нашей жизни иногда могут подавить и великую душу человека, если они беспрерывно тяготят ее, и когда противу них защиты нет. На плодотворной почве земли хорошо человек удобрить свою ниву, посеет хлеб, но не сберет плода, если лето выжжет корень; роса зари ему не помочь: ей нужен в пору дождь; а этой-то земной благодати и капли не сошло в его жизнь; нужда и горе сокрушили тело страдальца. Грустно думать: был некогда, недавно даже, милый человек, — и нет его, и не увидишь никогда, и все вокруг тебя молчит, и самый зов свиданья мрет безответно в бесчувственной дали… Если эта пьеска вам понравится, мне бы хотелось ее посвятить памяти Сребрянского.