Письмо из прошлого

Хиж Ксения

– Дневник?! Вы имеете в виду дневник не школьный, конечно же, так ведь?

– Конечно, нет. – Анна Кузьминична вздохнула, посмотрела на меня с прищуром. – Только вот не знаю, надо ли тебе знать о том, как жилось ей здесь и что случилось здесь десять лет назад.

Я замерла, сглотнула подступивший к горлу ком, а соседка вновь в сомнении покачала головой.

– Ладно, отдам, мне она все равно ни к чему.

Я, затаив дыхание, отправилась вместе с Анной Кузьминичной в квартиру напротив, но дальше коридора не прошла, осталась ждать у порога, в то время как сутулая спина старушки

скрылась в недрах квартиры. Вернувшись, Анна Кузьминична небрежно бросила на тумбу толстую тетрадь в пошарпанной обложке.

– Забирай. И знаешь, написано так интересно, не как обычно дневник ведут, а как рассказ со стороны, почти как книга.

– Так может, выдумки это все? Просто ее фантазии? – Я взяла тетрадь и с сомнением пролистала несколько страниц.

– Нет, что ты! – махнула рукой соседка. – Все, правда. Все о них и о ней, я же знаю, всю жизнь они на моих глазах жили. И жизнь, и смерть – все здесь.

Я перестала хмуриться, покосилась на увесистую тетрадь со слегка пожелтевшими страницами, вновь пролистала ее и, вдруг почувствовала, как трепет и волнение заполняют каждую клеточку моего тела. Кивнув в знак благодарности, я поспешила домой, чтобы, наконец, все узнать.

Часть 2. Маша

Глава 1. Ненужная дочь

В квартире дубак. В щели, размером с палец, деревянных оконных рам, неимоверно сквозило. Но Маша, натянув на костлявое тело джинсы и растянутый старый свитер, все-таки села на подоконник.

Стрелка настенных часов громко щелкнула. Пять часов вечера. До прихода родителей около часа – успеет покурить и возможно, перекусить.

Внизу у подъезда сплетницы. Чешут языками, жадно обсуждая ее семью, которую семьей язык не поворачивается назвать. Так, оболочка. Она сама по себе, мать и отец – сами. Они дружат с сорокоградусными порами спирта, с трехзвездочным портвейном, с килькой с вылупленными глазами, утопленной в томатном соусе, словно в крови, с собутыльниками, которые сменяют друг друга как настенные листы календаря. Каждый день новые. А она, дочь, у них одна. Всегда. Но они об этом давно уже забыли.

Чиркнула по коробку. Запах горящей спички. Затянулась. Никотиновый дым плывет вокруг бледного лица. Приходится жмуриться. Глаза карие – вечно круглые, словно застывшие в изумлении от этой жизни, слезятся. А снизу слышны голоса соседок.

– Они венчались. А все одно – живут во грехе.

– Да ты что! – пожилая женщина с короткими волосами, бывшими когда-то явно седыми, но сейчас выкрашенными в красный цвет, наигранно всплеснула руками.

И не надоело им? Десятый, а то и сотый раз, по кругу одно и то же.

Маша грустно усмехнулась, прислонилась лбом к стеклу. От дыхания образуется бесформенное запотевшее пятно. Стирает его, нервно покусывая губы.

– Я и говорю, венчанные! – вскрикнула соседка Маши с третьего этажа. – Венчанные!

Оглохнуть бы, да второй этаж – и видно хорошо, и слышно отлично. Жаль только слушать приходится про себя же и свою семью. Противно.

– А что за грехи то? – малиновые волосы вся подобралась от интереса, сжалась, превратившись и без того худой дамы в сухую маленькую старуху. Одни уши и видать.

– Так

они когда-то, раньше, – соседка махнула рукой в сторону, показывая жестом, что давно, далеко и не правда, – хорошо жили. Ну как все – ни больше, ни меньше, а как к зеленому змею пристрастились, так и началось.

– Что началось? Что за змей такой? – спохватилась вторая дама.

– Ты как будто вчера родилась! – обе одновременно цокнули, первая от возмущения, вторая от обиды.

Маша усмехнулась, снова затянулась, закашлялась – крепкий красный бонд – отец курил только такие. На улице пасмурно, начинает темнеть. Она уже видит свой силуэт в стекло – губы. Кажется, они на пол лица. «Маша, у тебя красиво очерченный рот» – любила повторять ее учительница английского в школе. С пятого по десятый класс она говорила ей одно и то же.

– Мишка то сварщик на нефтезаводе, хорошо зарабатывает, квартиру вот эту от работы получил, а Аннушка, жена его в десятой медсанчасти всю жизнь врачом проработала, а сейчас медсестрой бегает, разжаловали. Ее говорят, хотели уволить, уж больно выпить она любит, да пожалели, ребенок все-таки у них. И на что оно им, пьянь эта – не пойму!

– А грех-то где?

Обе сплетницы замолчали.

– А это тебе не грех?! – вскрикнула жительница ее дома. – Пить почем зря, а ребенка на произвол судьбы бросить, это тебе не грех? Ей пятнадцать…или семнадцать, не помню точно, скорее пятнадцать.

– Семнадцать…– лениво прошептала Маша.

– А она уже сама по себе, того и гляди принесет им в подоле, а в квартире срам и смрад!

– В подоле! Вот еще! – Маша недовольно скривилась, а сплетница все продолжала:

– Школу прогуливает, до ночи гуляет где-то, ходит как оборванка, вечно холодная и голодная.

Маша порывисто выдохнула:

– Сама ты холодная!

– А в доме проходной двор! Пьянь одна к ним в квартиру идет, мужики всех возрастов! И кем она вырастет? Кто знает, что там у них происходит?

– Да угомонитесь вы. – Маша поморщилась от отвращения, мотнула головой, спрыгнула с подоконника, бросив на прощание окурок в форточку.

В животе привычно заурчало. Интересно, она когда-нибудь была сытой? Вот чего-чего, а этого она не помнит. Кажется, она хотела есть всю свою сознательную жизнь.

Она вышла из своей дальней комнаты, прошла по коридору, мимо дверей в зал и заглянула на кухню. На столе гора бутылок из-под водки, обгрызенные корки черного хлеба, остатки кильки, что смотрит на нее из красного кровавого моря черными горошинками, кусок сала с прилипшей к нему волосинкой, заветренная колбаса. Пол в черных разводах от обуви – надо же, уже и разуваться перестали…

Покрутилась над столом – кильку только из-за этих вот выпученных глаз есть ни в жизнь не станет, остальное – доверия и аппетита не вызывало. Открыла кухонные шкафчики – сухари, крупа – в ней она как-то видела рыжих муравьев, пачка чая; холодильник – мышь повесилась и три яйца.

Взяла их, набрала в кастрюлю воду и бросила поочерёдно. Всплыло только одно. Два других рискнула пожарить.

Вкусно. Хоть и пригорели. Жарить вновь пришлось без масла. Но мало. Очень мало. От слова совсем. Лишь раздразнила себя.