Письмо на небеса
Шрифт:
– М-м… да. Прочитаешь молитву?
Тетя сжала мою ладонь, склонила голову и произнесла:
– Великий боже, мы просим Тебя позаботиться на небесах о нашей Мэй, любимой сестре, дочери и племяннице. Мы благодарим Тебя за благословенное время, проведенное с ней. И молим о ее сестре, Лорел, оставшейся на этой земле – храни ее сердце и поддержи ее в горе. Во имя Иисуса Христа, аминь.
Закончив молитву, тетя Эми посмотрела на меня со слезами на глазах. Не зная, что сказать, я откусила блинчик и почувствовала, что меня сейчас вырвет.
После ужина я улизнула в свою комнату, но уже через пару
– Привет, милая.
– Привет.
– Как ты сегодня?
– Нормально вроде. – Я села на постель, закуталась в розовое одеяло и уставилась в пустые бледно-розовые стены.
– Я знаю, тебе кажется, что я очень далеко, но я хочу, чтобы ты знала – сегодня мое сердце с тобой.
– Это мило, мам, – не сдержалась я, – но мне от этого ни капли не легче.
На другом конце трубки повисла тишина. Потом мама сказала:
– Прости, Лорел. Я просто думала… Думала, что тебе будет труднее пережить случившееся, если рядом буду я со своим горем. Я не знаю, как быть сильной после смерти Мэй. Я думала, будет хуже, если буду постоянно плакать у тебя на глазах.
Слова соскользнули с языка прежде, чем я успела их остановить:
– Ничего нет хуже, когда тебя оставляет тот, кто должен бы тебя любить.
Телефонная линия наполнилась помехами, похожими на шум океана – мы обе плакали в разных уголках планеты.
– Может, ты считаешь меня виноватой? Может, поэтому ты уехала? – наконец спросила я.
– Ты ни в чем не виновата, Лорел. Ни в чем не виновата.
– А может, виновата. Я не должна была говорить ей…
– Говорить что?
Комната вращалась и вращалась перед глазами, и я слишком учащенно дышала.
– Я не знаю. Мне пора идти.
Уронив телефон на пол, я плакала и не могла остановиться.
Все разом нахлынуло на меня. Ханна в своем лифчике у Блейка, и ее лицо с нарисованным синяком; отколотый зуб Натали и «никому не говори»; распахнутая дверь, целующиеся подруги и в этом виновата я одна – я не спасла их, не могла спасти их, не могла спасти ее. Мыло в душе, которым я никогда не смогу дочиста отмыться, и лягушонок в задней части ящика комода – я оставила его там; ваш разорванный в клочки постер и разобранная двухъярусная кровать, а мне так хочется залезть наверх по лестнице и лечь рядом с Мэй, чтобы все снова стало хорошо. Уходящий и уезжающий от меня Скай, и Мэй, откатывающаяся из-под колес машины, которая чуть ее не переехала, и то, как она кричала на меня, когда я пыталась ее остановить. Несущаяся по дороге на огромной скорости машина и соседский парень Марк, который никогда меня не полюбит. Затапливающая сознание река, и рука парня, тянущаяся ко мне, трогающая меня, залезающая мне под юбку, и липкие сиденья, и просто будь такой же как Мэй, такой же красивой и храброй, это должно было случиться, таков мир, очнись, его рука на мне, ощущение ее прикосновений, и жаркая, душная, вязкая ночь, и ваш голос: «Я не сойду с ума»…
Дорогой Курт,
После того первого вечера в кино я смотрела «Аладдина» дома. Я включала его снова и снова, вспоминая о том, чего не хотела вспоминать. Ставила этот диск, чтобы заменить
В следующий раз, решив взять меня с собой, Мэй зашла в мою комнату в маминой квартире и, подмигнув, спросила:
– Хочешь сходить сегодня в кино?
Когда мы жили у мамы, она всегда уходила гулять одна. Я просила ее взять меня с собой, но она отвечала, что я еще слишком мала. Теперь же сестра хотела взять меня с собой. Я не знала, что сказать, чувствуя, что если она сейчас уйдет без меня, я никогда не смогу ее вернуть. Я убеждала себя в том, что случившееся с Билли не так уж и плохо. Что все этим занимаются. И если я притворюсь, что этого никогда не было, то этого и не будет.
Так пятничные вечера стали киновечерами. Они начались поздней осенью после встречи Мэй с Полом и продолжались до весны. Мы ездили в кинотеатр после ужинов в Village Inn с мамиными или папиными десятью долларами в кармане. По дороге в кино Мэй красила губы темной помадой. Улыбнувшись, она передавала ее мне:
– Хочешь?
Я смотрела, как мои губы тоже темнеют, проводя по ним помадой и ощущая ее вкус. Все словно происходило понарошку. Я думала, что если буду находиться рядом с сестрой, то ее сила очистит меня, поэтому темно-красной помадой словно ластиком стирала свой страх. За нас обеих. Мы слушали песни и громко подпевали. Я не обращала внимания на тошнотворное чувство в животе. Пыталась быть счастливой. Я же была с сестрой. Она любила меня, и мы снова с ней были подругами.
А бывало, мы с Мэй действительно ходили в кино. Иногда Пол с Билли не портили нам вечера, и мы покупали жевательные конфеты, садились в кино на задний ряд и шептались.
Но в другие ночи, когда мы видели стоящих у кинотеатра Билли с Полом, мое сердце сжималось от страха.
Мэй уезжала с Полом, и как только они скрывались из вида, мы с Билли садились в его машину и он отъезжал на пустую стоянку. Через какое-то время я научилась отстраняться от происходящего, взмывая на ковре-самолете над землей или устремляясь вместе с урчанием двигателей проезжающих мимо машин к океану.
Билли шарил по мне руками, говоря:
– Я ничего не могу с собой поделать. Ты меня приворожила.
Может, я действительно нечаянно приворожила его? Что если я каким-то образом заставляла его делать это с собой, мечтая быть похожей на Мэй, мечтая о том, чтобы она брала меня с собой, когда она уходила вечерами из дома?
Иногда Билли дожидался со мной возле кинотеатра Мэй с Полом – наверное, чтобы не выглядело так, будто я всегда одна. Когда Мэй спрашивала меня, понравилось ли мне кино, я вместо ответа засыпала ее вопросами о том, где она была, представляя ее на вечеринках, где музыка играет так громко, что ее ритм сливается с биением сердца. Часто от сестры пахло спиртным, или у нее был остекленевший взгляд. Но она всегда улыбалась, так что я думала, что она счастлива. Я хотела, чтобы она была счастлива.