Письмо Россетти
Шрифт:
Бату Вратса глянул на Ипполито сверху вниз и протянул ему кожаный, туго набитый монетами кошель.
– Хорошая работа, друг мой, – сказал он и улыбнулся.
При виде этой улыбки у Ипполито мурашки по спине пробежали.
– Как собираешься потратить честно заработанные деньги? – спросил Бату все с той же улыбкой, от которой у карлика холодело все внутри. – Может, имеется подружка-монахиня, которая к тебе благоволит?
Ипполито просто лишился дара речи от страха. Неужели этот голубоглазый дьявол следил и за ним тоже? К счастью, он ничего не успел сказать, потому как Бату Вратса резко развернулся и исчез столь же быстро и таинственно, как и появился.
МАГ
12октября 1617 года
– Добро пожаловать в Судную камеру шнура, – произнес сенатор Джироламо
В профиль лицо его напоминало заостренное топорище. И находилось оно совсем близко от испанского шпиона, поскольку сенатор хотел получше рассмотреть шрам, рассекающий верхнюю губу. А также пот, выступивший от волнения на лбу арестованного.
– Ты, несомненно, слышал о ней, это самое страшное место в Венеции. И название свое камера получила от шнура, вот этого. – Сенатор потрогал веревку, свисающую с потолка; руки пленного были заведены за спину и крепко-накрепко связаны ею. – Мы называем это строппадо, и цель пытки – вырвать плечевые кости из суставов, с легкостью и эффективностью необыкновенной. Нет, конечно, я от души надеюсь, что до этого не дойдет. Если станешь сотрудничать с нами, пойдешь навстречу, сможешь еще помахать шпагой, когда мы тебя отпустим. А будешь упрямиться… эта комната станет последним местом, которое ты видел в жизни.
Это помещение без окон и с толстыми каменными стенами было запрятано в самой глубине Дворца дожей. Сюда не проникал свет, отсюда не доносилось ни единого звука. Даже самые пронзительные крики заглушались этими толстенными каменными стенами. Сумеречное освещение давали факелы на стенах; пол, весь в пятнах крови, казался черным, и мыши, шныряющие по углам, походили на крохотные серые тени. Сильвио глубоко вздохнул, легкие и рот наполнились спертым воздухом. Здешний воздух можно было попробовать на вкус, тяжелым осадком оставался он на языке – смесь из запаха крови, блевотины, мочи и страха. Он был настолько мощным и въедливым, этот запах, что не выветривался из одежды на протяжении долгих часов. Из-за этого сенатор никогда не носил здесь алую тогу, приходил только в черном. Заключенных, которых сюда приводили, часто рвало, но Сильвио давно привык к этому запаху, он даже начал ассоциироваться у него с ощущением триумфа.
В Судной камере шнура Сильвио выслушал множество сокровенных тайн и секретов от врагов Венецианской республики. И раскрытые тайны заговоров часто давали немало преимуществ в войнах, политических переговорах и соглашениях, а также позволяли обойти конкурентов в бизнесе и торговле. Сто часов так называемой дипломатии не могли бы дать столь успешного результата, которого добивались Сильвио вместе с Бату всего за какой-то час в этой пыточной камере. Здесь сенатор узнавал о секретных планах и истинных намерениях чужеземных королей и их соперничающих между собой фаворитов, о тайно заключенных союзах и негласных союзниках, что определяли судьбы наций. В мире лжи и предательства Судная камера шнура являлась чуть ли не оплотом истины.
Сенатор отошел от пленного, в камере появился Бату. Скинул плащ и прошагал к простому деревянному столу, где рядами были разложены разнообразные инструменты из кожи, металла, дерева – орудия пыток. В тусклом свете факелов в его угловатом лице с ледяными голубыми глазами появилось нечто демоническое. На испанца он смотрел с легким оттенком презрения, и Сильвио вспомнил, как состоялось их знакомство.
Это произошло двадцать лет назад, в трюме турецкого судна, пришвартовавшегося в Константинополе. Вот уже четыре года Сильвио объезжал колонии республики с инспекционными целями, и ему понадобился слуга, который сопровождал бы его на родину, в Венецию. Желательно человек молодой и легко поддающийся обучению. Аукционы рабов, что некогда проводились в Риальто, запретили еще в 1366 году, но владение одним или двумя рабами не возбранялось в кругу венецианской знати и не считалось незаконным. Капитан турецкого судна, кругленький коротышка с зычным голосом, сказал Сильвио, сопровождая его в трюм, где содержались рабы: “У меня тут полным-полно пилигримов, собиравшихся в Мекку”. Рабы по большей части были из Греции или с земель Черноморского побережья. “Здесь их
– Как насчет него? – спросил Сильвио.
Капитан хмыкнул и сплюнул.
– Нет, господин, этот не подойдет. Совсем дикий и злобный, точно кошка.
– И все же хотелось бы разглядеть его получше. Велите ему встать.
Капитан подошел и дал мальчишке пинка, но тот и не шевельнулся, ответил лишь злобным взглядом светлых глаз. Тогда капитан схватил его за шиворот и резким рывком поставил на ноги, но как только отпустил, мальчишка снова уселся на пол. Капитан поднял его еще раз, для острастки дав крепкую оплеуху.
– Ну, теперь поняли, что я хотел сказать? Он неуправляем. Сирота, полукровка, причем просто гремучая смесь: с одной стороны – цыган, с другой – откуда-то из Золотой Орды. Назван в честь внука Чингисхана, Бату Хана, который со своими войсками не раз опустошал жестокими набегами земли от Монголии до Богемии. В его жилах течет кровь демонов.
На щеке мальчишки проступили красные пятна от пощечины, но он и вида не подавал, что ему больно. По-прежнему не произносил ни звука, а глаза оставались сухими и злобными. Не пролил ни слезинки, точно вообще не умел плакать.
– Я его беру, – сказал Сильвио.
И он привез раба в Венецию, где ему предназначалась роль мальчика на побегушках, однако вскоре Бату проявил недюжинные умственные и физические способности. Упрямства в нем поубавилось, он быстро сообразил, что ничего ужасного здесь ему не грозит, что к слугам в доме Сильвио относятся хорошо. Наблюдательный, молчаливый и ничего не боящийся, Бату вскоре стал любимчиком Сильвио. Взаимная симпатия между этими двумя людьми все возрастала, и довольно скоро Сильвио начал думать о нем как о сыне, которого у него никогда не было. Он позаботился о том, чтобы Бату прошел обучение, соответствующее уникальным его способностям, и ко времени, когда пареньку исполнилось двадцать, лучшего фехтовальщика в Венеции найти было невозможно. Даже здесь, в этом городе, где смешались, казалось, все расы и типажи, необычная его внешность всегда привлекала внимание. Ему часто бросали вызов, но из всех драк и поединков Бату выходил победителем. Он был быстр как молния и абсолютно бесстрашен. Как и Сильвио, он с презрением относился к боли, что делало его идеальным напарником в работе сенатора в Судной камере шнура. Подобно своему учителю, он обладал уникальным умением вытягивать из людей правду.
– Имя заключенного Луис Салазар, – тихо произнес Бату. – Это мы узнали от предателя, работавшего в Арсенале, перед тем как тот отдал концы.
– Что еще? – спросил Сильвио.
– Да почти ничего. Во время ареста был ранен. Долго ему не протянуть.
Записка, которую они нашли у шпиона, не имела никакого отношения к стеклодувному мастерству, как поначалу думал Бату, зато в ней содержалась довольно подробная информация об Арсенале, судостроительном заводе в Венеции. И передал ее Салазару венецианец, работник этого предприятия.
Сильвио подошел к пленнику.
– Вот что, Луис Салазар. При тебе найдена записка, раскрывающая государственные тайны, связанные с обороноспособностью страны. Одно лишь обладание подобной информацией карается смертной казнью. Однако я даю тебе шанс спасти свою шкуру. Если расскажешь все о тех, на кого работаешь.
Сильвио говорил по-итальянски, и по выражению глаз пленного видел, что тот его понимал, однако должного страха в них не заметил. Обычно трех дней пребывания в темнице дожей было достаточно, чтобы заставить людей молиться собственным страхам, и ко времени, когда они попадали в камеру шнура, воля их была совершенно сломлена. Этотже, судя по всему, еще не созрел. Сильвио видел, как бьется жилка на шее Салазара, понял, что сердцебиение у него участилось, но на лице заключенного не дрогнул ни единый мускул и он по-прежнему не произносил ни звука.