Плач Агриопы
Шрифт:
– Присядьте, — медик указал на ближайший диванчик. — К вам подойдут.
Павел, на деревянных ногах, послушно протопал, куда было сказано, и опустился на кожзам. Он чувствовал, что попал из огня да в полымя. Что если полиция озаботится снятием показаний немедленно? Чёрт! Почему он не избавился от паспорта? В его положении — уж лучше никакого, чем подлинный, отягощавший карман, — выписанный на имя бандита с большой дороги и похитителя катафалков.
Младенец на руках кашлянул, потом пискнул. И вдруг — с места в карьер, без разгона и разогрева голосовых связок, — оглушительно заревел.
Медик, уже повернувшийся к Павлу спиной, посмотрел на ревуна через плечо, тяжело вздохнул и вернулся.
– Вы его неправильно
Павел без сожаления расстался с зелёным пледом и его обитателем. Медик же достал из кармана халата огромный носовой платок, аккуратно развернул младенца и начал протирать тому пахи и попу, придерживая за спинку.
– Он же у вас описался. — Сделал Павлу выговор.
На лице медика появилась лёгкая улыбка. Он её пытался скрывать, «подавлять профессионализмом», но она всё-таки то и дело просачивалась из глубин души — на краешек губ. Наверняка он сам был отец, а может, уже и дед, — из числа тех, кому возиться с детьми — не в тягость, скорее — в радость.
– Звонкий какой! — Прокомментировал медик вопли мальчугана. — Есть хочет — парень ведь, прожорливый!
Неожиданно носовой платок в руке медика прекратил лёгкой бабочкой порхать над тельцем малыша.
– А это что такое? — Доктор склонился над младенцем.
Улыбка не просто сошла с его лица — слетела стремительной птицей. Черты исказились, даже морщины изогнулись, словно под пыткой.
– Этого не может быть! — Выдохнул медик и уставился на Павла, как будто ждал, что тот подтвердит: «конечно, не может».
– Что случилось? — Вместо этого пролепетал управдом.
– Гнойное образование. В паху. Вторая стадия Босфорского гриппа. — Доктор, похоже, проговаривал всё это для себя, не особенно интересуясь, слушает ли его собеседник. — Это невозможно. У новорождённого. Внутриутробное заражение? Нам ничего об этом не известно. Надо позвонить…
– Доктор! — Павел повысил голос. — Вы слышите меня?
– Что?.. А, да, конечно! Вы разворачивали ребёнка, прикасались к нему? — Медик пытался взять себя в руки.
– Я его даже не открывал, — соврал управдом. — Чтобы не замёрз.
– Это всё равно! — В голосе медика послышалось отчаяние. — Сидите здесь. Слышите — ни шагу отсюда! Это в ваших же интересах!
Доктор вскочил; уложил на согнутую в локте руку нагое тельце малыша и бросился вдаль по коридору.
Павел огляделся. Слышал ли кто-нибудь ещё тревожные восклицания медика? Станут ли препятствовать, если он попробует покинуть здание подстанции скорой помощи? Вокруг сновали десятки людей, но ни одному из них до Павла, похоже, не было дела. Он постарался сымитировать безразличие к суете, насупился, как будто тоже куда-то спешил, и решительно шагнул к двери.
– Мужчина, одну минутку! — Ударило в спину.
Павел замер. Заметил, как его догоняет приземистый немолодой охранник в форменной одежде. Мелькнула нелепая мысль: что ж они все тут лысые, потрёпанные жизнью, в этой скорой помощи?
– Вы забыли. — Охранник протянул управдому зелёный плед. Медик, унося младенца в недра подстанции, вероятно, был так взволнован и напуган, что не потрудился укутать его даже в этот жалкий кусок ткани. А может, доктор посчитал плед — негигиеничным.
Управдом кивнул охраннику, выдавил: «спасибо», — и, зажав пропитавшуюся мочой зелёную тряпку в кулаке, хлопнул входной дверью.
На улице Павла встретила ночь. Поздний вечер, с остатками серого света в облаках, сменился темнотой, пока управдом совершал путешествие от клиники Ищенко до подстанции скорой помощи. Час, не больше — так ведь? Ровно столько времени закладывал он на дорогу туда-обратно. Но он совсем забыл, что не в ладах со временем, пространством, здравым смыслом. Что же он натворил? Лишний раз отметился в чьей-то памяти — на сей раз, в памяти этого чадолюбивого медика? Тот, конечно, сообщит о Павле, куда следует.
Шагая прочь от подстанции, Павел ни на секунду не успокаивался, не расслаблялся. Не чувствовал себя ни пешеходом, ни сыщиком, ни добрым самаритянином. Скорее воином, поднявшимся в штыковую атаку. Он подсознательно настраивался на долгий путь к ищенковской клинике — на опасность, на преследование, на попадание в чёрную дыру, да на что угодно. Однако, уже через пару минут, вышел на хорошо освещённый Яузский бульвар. Видимо, именно этот путь и был правильным. Предположение подтвердилось, когда, буквально через пятнадцать минут, Павел добрался до Серебрянической набережной. Правда, он вышел к Яузе неподалёку от Астаховского моста: дал небольшой крюк. Пришлось немного прогуляться вдоль тёмной речной воды. К клинике управдом подобрался со стороны фасада. Словно не веря, что всё обошлось, остановился прямо напротив яркого фонаря, освещавшего вход. Место для слежки — донельзя дурное. Павел раздумывал, вернуться ли ему к мусорному контейнеру, где обнаружил малыша, или подыскать более подходящий наблюдательный пост. Управдом всё ещё предавался размышлениям, когда рука, пытаясь согреться, юркнула в карман и нащупала там театральный бинокль. Павел вытащил недавнее приобретение. Видимо, переворачивая контейнер, он повредил оптику: на одном из окуляров отчётливо виднелась не то глубокая царапина, не то трещина. Что тут сказать: глупая покупка — глупая потеря. А может, бинокль ещё на что-то сгодится? Павел, для проверки, навёл его на трёхэтажный особняк психушки.
Сперва он подумал, что изувеченная оптика — обманула. Плюнул на приличия и угрозу разоблачения, трусцой подбежал шагов на тридцать поближе к фонарю. Теперь, невооружённым взглядом, он отчётливо видел парадный вход особняка, и, если на бинокль ещё получалось попенять, собственным глазам приходилось верить: дверь клиники была распахнута; из дверного проёма сочился свет.
Павел изумился и испугался одновременно, и не только дверь нараспашку послужила тому причиной. Он попытался разобраться в своих чувствах. Ему казалось, что-то во внешнем облике особняка успокаивало, что-то иное — внушало страх. Павел сосредоточился, закрыл на мгновение глаза — и тут же ответ нашёлся. Свет! Электрический свет! Он сразу и внушал спокойствие, и пугал. Так уж устроен человек, что свет означает для него безопасность, а темнота — угрозу. В клинике Ищенко горел свет. Значило ли это, что в здании — всё хорошо; живые люди заняты обыкновенными человеческими делами? Ведь мертвецы и призраки не нуждаются в электричестве. Но Павел сделал пугающее открытие: света в клинике было слишком много. Неведомые иллюминаты раскочегарили, похоже, абсолютно все светильники, что имелись в особняке. Управдом вспомнил: во всё время предыдущей слежки, так внезапно закончившейся с первым младенческим криком, едва ли пятая часть окон клиники была освещена. Теперь же яркий свет полыхал в здании всюду — от холла до чердака. Павел нахмурился: может, у него разыгралось воображение? Может, электричество включают по просьбам особо пугливых пациентов? Если бы не распахнутая дверь…
Управдом осторожно подобрался к ближайшему окну особняка. Заглянул внутрь.
Вспомнились манёвры, которые он устраивал под окнами подмосковного чумного дома. Вспомнилась картина, увиденная в библиотеке-мертвецкой. По телу пробежала дрожь: омерзение, ужас, тошнота, — нахлынуло всё сразу. Впрочем, ищенковская клиника страшных аналогий не порождала: первый этаж неплохо просматривался сквозь полуприкрытые занавеси; интерьер, после утреннего визита Павла, ничуть не изменился. Хотя безлюдный холл, уставленный антикварной мебелью и залитый ослепительным светом, выглядел слегка сюрреалистично.