Плач Агриопы
Шрифт:
А что же Струве? Что там — в палате «3-12»?
Павел отыскал взглядом нужный монитор.
Тот по-прежнему был мёртв, как, впрочем, и несколько других.
Управдом наверняка задумался бы, хороший это признак или дурной, если бы рассматривал монитор издалека. Но он приблизился к устройству вплотную, и немедленно заметил, что монитор отключен не программно, а, так сказать, физически: индикатор готовности мигал красным, как если бы кто-то отжал кнопку «вкл.» Павел включил монитор.
Картинка появилась, два раза дёрнулась и застыла. Казалось, она статична: не сцена с участием живых людей, а странная открытка.
Профессор Струве лежал на полу. Вокруг были разбросаны подушки, одеяло исчезло, белым порванным парусом свисала
Наваждение прошло.
Теперь Павел видел на экране человека. Очень тощего, высокого, со странными паучьими повадками, в грязном плаще, похожем на солдатскую шинель, в грязных узконосых ботинках, — в общем, удивительного и неуместного в больничной палате, но — человека. Хотя способен ли человек, опираясь на носы ботинок и пальцы рук, удерживаться над распластанным телом другого так долго, без движения? Может, монитор поймал картинку — и завис? Может, он и выключен был из-за технического сбоя?
Голова, — точь в точь огромное яйцо — дёрнулась и начала поворачиваться к Павлу. Тот отпрянул, захотел упасть ниц, растянуться на полу, лицом вниз, к монитору — затылком!
Паукообразный человек или человекообразный паук — кем бы он ни был, он передумал. Он не стал приветствовать камеру. Вместо этого — метнулся к лицу профессора Струве. Поцелуй состоялся. Бедняга поцелованный выгнулся колесом, засучил руками и ногами. Павел не сомневался: профессор отдаёт концы. Но что именно творит богомол? Пьёт кровь из горла зачарованного врага?
Управдома как будто мокрой тряпкой огрели по губам. Он не стал ждать появления крови в кадре. Той самой лужицы, переходящей в озерцо. Той самой, живой, ртути, выкрашенной в благородный цвет бордо. Он вырвался в коридор. Он затопотал по лестнице. Он побежал: прочь, прочь от ЦУПа, подальше от юнца с распахнутыми глазами. И только, начав запыхаться, с удивлением понял, что торопится — на третий этаж клиники, на выручку Струве.
Это было безумием. Полнейшим и неоспоримым. Павел не имел ни плана действий, ни оружия, ни даже крупицы отваги. И всё-таки приближался к богомолу. Он взлетел на третий этаж, свернул налево по коридору. Топая, как гиппопотам, промчался мимо запертых белых дверей. За пять шагов до палаты «3-12» в голове наступило что-то вроде минутного прояснения. Управдом заставил себя притормозить, перейти на шаг. Мера явно запоздалая: дышал он так заполошенно, что не услышать его сопения было невозможно. Во всяком случае, Павлу казалось именно так. Пару секунд он потоптался на месте. Нелепое чувство: будто стоишь перед дверью экзаменатора и не знаешь, как лучше поступить, чтобы не вызвать его недовольства — постучаться или дождаться вызова.
Управдом осмотрел дверь палаты Струве. Она была приоткрыта, но не распахнута. Собственная дыхалка восстановилась, и Павел неожиданно начал различать чьё-то повизгивание, доносившееся изнутри. Казалось, за дверью скулит щенок, или плачет котёнок.
Павел на цыпочках добрался до дверного проёма, аккуратно ухватился за дверь рукой — чтоб ненароком не скрипнула. Словно опасаясь, что его поджидает снайпер, качнул головой, как маятником — раз — туда,
Говорят, человек ко всему привыкает. Даже к вещам, за пределами реальности и здравого смысла. Говорят, на большой войне солдаты в окопах прикрывались мертвецами от осколков и ветра, использовали тела, как обеденные столы: вскрывали сухие пайки и поедали с холодных животов галеты и консервы.
Заглянув в открытую дверь, Павел почти не испугался. Он привык к страху и устал от него. На место страху пришла наблюдательность.
Медсестра — забилась в угол, тонко скулит, подвывает, закрывается руками не то от электрического света, не то от нежданных гостей; жива. Охранник — похоже, с первого этажа, из «аквариума». Лежит на боку, глаза закрыты, руки слегка подёргиваются, изо рта идёт обильная пена, как у эпилептика во время припадка; жив.
Павел сделал примерно такие наблюдения, ещё не переступив порога палаты.
– Мама, нет! Не по лицу! Я не буду! Никогда-никогда больше… Мама! Мама, миленькая, пожалуйста!
«Так вот оно что — не «мяу», а «мама», — Со странным, каким-то чужим, цинизмом, отметил управдом.
Внутренняя дверь, ведшая из предбанника палаты в обиталище Струве, скрипнула. Начала открываться.
– Стоять, полиция! — Истошно заорал управдом.
Он едва понимал, что творит. Со зверской гримасой и на голубом глазу он сейчас готов был прицелиться в злоумышленника из указательного пальца и прокричать: «пиф-паф!» И эта безголовость, похоже, пошла Павлу на пользу. Во всяком случае, кто бы ни стоял за дверью, он испугался: дверь не только не открылась полностью — она захлопнулась с громким стуком. И тут Павла опять сдёрнула с места, повлекла вперёд какая-то странная решимость. Он подскочил к двери и рванул её на себя. Ощутил сопротивление изнутри. Но ярость, обуревавшая управдома, преодолела преграду. Дверь распахнулась.
Павел успел заметить, как, в дальний угол палаты, отпрыгнул кто-то неуклюжий, нескладный, тонкий, будто вязальная спица. Должно быть, богомол пытался вытащить Струве в коридор, потому что тело профессора лежало перед самой дверью. Черты его лица казались оплывшими, размазанными, словно Струве, как восковую фигурку, случайно поднесли слишком близко к разожжённому камину. Управдом не мог понять, жив ли профессор. Тело лежало неподвижно, глаза были закрыты, но под веками угадывалось движение: глазные яблоки дрожали, двигались. Как будто в глазницах Струве копошились по крупному таракану — в каждой.
– Не подходи к нему! — Павел всё-таки прицелился в тощее тело богомола из пальца. И именно в этот миг впервые разглядел лицо своего врага.
Тот, вне всяких сомнений, был человеком, хотя вполне мог бы играть в театре роль огромного насекомого. Пожалуй, ещё больше, чем на паука-косиножку, он походил на высохшее дерево: без листвы, без корней, без права на весеннее пробуждение. Его глаза и впрямь отличались от миллиардов других глаз на планете. Нет, Павел не увидел перед собой восьмиглазого монстра или существо с парой фасеточных глаз осы. Но в зрачках незнакомца мерцала, колыхалась чёрным бархатом космическая пустота. Такой тоскливый мрак, такая вечная ночь царили в двух жутких провалах, что Павел едва удержался от крика, заглянув в них. Так ли уж легко заглянуть в глаза человеку, находящемуся в пяти метрах от тебя? Много ли удастся высмотреть в двух крохотных звёздах? Враг Павла был страшен тем, что как бы и не существовал. Его глаза казались искусственными, неживыми, лишёнными выражения и особых примет. И в то же время они приковывали к себе внимание мгновенно и властно. Управдом едва ли описал бы лицо врага. Разве что, совсем уж общо: волевой подбородок, длинный череп с высоким лбом, короткая стрижка.