Плач домбры
Шрифт:
Карам, который прыгал, пытаясь вытряхнуть попавшую в ухо воду, так и застыл на одной ноге. Сейчас он и впрямь был похож на журавля. Так, на одной ноге, подскакал к находке и, вглядевшись, сказал:
— Эх, зятек, да ведь это собственная моя куфайка… Магипарваз уже полтора дня пилит, что потерял ее. Чудеса! — Он поднял телогрейку, покрутил, оглядел со всех сторон. — Как она в реку попала?
— Вот, агай, это и есть открытое тобою месторождение, — сказал паренек из Казая. — Хорошенько выжать, бочка масла набежит.
— Эх, зарезал! — сказал Зариф Проворный и ринулся прочь.
Паренек раздвинул толпу и зашагал к аулу. Умоляющего взгляда Карама, устремленного в спину ему, он уже не видел. Карам с несчастным видом развел руками и оглядел односельчан. Потом посмотрел на телогрейку, она лежала беспомощная, жалкая, и он носком сапога осторожно перевернул ее подкладкой вниз.
— Ну и ну! — сказала, фыркнув от смеха, какая-то женщина.
Еще одна рассмеялась, и еще. И скоро, сотрясая берег Казаяка, хохотала вся толпа. У Карама, еле сдерживавшего слезы, заходил кадык… раз сглотнул, другой сглотнул, махнул руками и тоже захохотал — хохот из горла, слезы из глаз.
Наконец берег опустел, вся суматоха перешла в аул. Только Карам остался сидеть возле своей куфайки, как милиционер возле утопленника. Это и был утопленник — утопшие его надежды. Долго он ломал голову, как телогрейка могла очутиться в Казаяке, но так и не понял. Загадка загадкой и осталась.
До вечера сидел Карам, слушая шум воды. «Удивительно, — думал он, — нет у реки ни лошади в упряжке, ни мощного мотора, а она вся в движении, ни на минуту не остановится. Еще одно чудо природы… И мир на поток похож. И люди от того вон мусора, что плывет, крутясь в водоворотах, ничем не отличаются. Только родился от матери, подцепила тебя быстрина и понесла, и понесла. Здесь течение несет, а там судьба…»
Когда Карам устало поднялся на ноги, он уже был готов отдаться течению жизни. Вытащил ключи, рассовал их по карманам, постоял с минуту возле телогрейки, потом кивнул ей на прощанье и зашагал к дому.
Этим кивком он простился с опостылевшей аульской жизнью. За полмесяца он распродал все что мог, покончил со всеми связанными с отъездом хлопотами, расплатился с продавщицей за две бутылки водки и, наотрез отказавшись от почетного прозвища Нефтяник, отправился в дальние края, к своему другу Мирхайдару. На этом первый период беспокойной жизни Карама Журавля завершился.
Мы уже говорили выше, что события, связанные с «куфаечным месторождением», как их назвали в Куштиряке, отшумели пятнадцать лет назад. Хороша была жизнь в городе Беговат, но старел понемногу Карам и все сильней становилась тоска по Куштиряку. А когда супруга его Магипарваз оставила этот мир, чувство потери стало совсем невыносимым. И Карам еще раз отдался стремнине жизни. Разметал гнездо, которое свил там, и вернулся в родной аул. На сегодняшний день уже три года как на должности начальника гаража. И ремонтная мастерская под его началом.
Но прежде чем от истории перейти к современности и рассказать еще об одном событии, связанном с Карамом, автор считает необходимым описать свою недавнюю встречу с ним. Вот и мой друг-критик говорит: «Чем десять раз услышать,
Размышляя о будущей судьбе тополя, о запутанных отношениях Танхылыу и Гаты, автор не спеша шел по улице, как чей-то оклик: «Как дела, кустым?»[69] — остановил его. Оказывается, Карам.
— Здравствуй, здравствуй, друг Карам! Только ка-кой я тебе кустым? Ты же года на четыре младше меня, — > удивился автор.
— Разве дело в годах, зятек! — махнул на это рукой Карам и повернул разговор на другое: — Уже месяц, как ты вернулся, и хотя бы разок заглянул. Как-никак зем-ляки.
— Времени все как-то… дела всякие…
— Это верно, — сказал Карам, открывая калитку, — только ведь и с народом общаться — твой святой долг. Скажем, начальник гаража Урманбаев Карам, как он живет, о чем мечтает? Как жизнь понимает? Ты не думай, может, и у нас умное слово вылетит.
Пока мать готовила чай, Карам продолжал свою речь:
— Ты людей не слушай, кустым. Вот, дескать, Карам — выпивоха, дом свой разорил, на чужбину подался и там не ужился. Ерунда! Твой дядя Карам и работу ломил, и гулять любил. Мы людей не хуже. — И он, словно предлагая осмотреть дом, раскинул руки. — А насчет выпивки, так уже пятнадцать дней не до нее. Выгорит дело, которое затеял, и в рот больше не возьму.
— Зарекался дятел клюв свой пожалеть… — донесся из-за перегородки слабый голосок.
— Слышишь! Мать-старушка и та не верит. Ничего, еще увидит Куштиряк!
Карам встал, взял из наваленной возле двери кучи один за другим несколько железок, какие-то инструменты, покрутил их в руках, любовно погладил и осторожно положил обратно.
— Эх, если получится!.. Знаний маловато. Кое для каких вычислений высшая математика нужна, а мои данные — семь классов. Ладно, все равно до конца доведу, язви его!..
Автор ждал, что Карам объяснит, зачем ему нужна высшая математика, но тот опять перескочил на другое:
— Вот ты книги пишешь. То есть, как у нас говорят, автор. Народ уму-разуму учишь, мудрости наставляешь. Ты мне вот что скажи: разве все мои жизненные похождения не годятся в книгу? Ты зря Карама стороной обходишь. Сейчас, я слышал, возле Фаткуллы Кудрявого крутишься, с дочкой его Танхылыу, с Гатой Матросом какие-то дела завертел. Может, так и нужно, не сомневаюсь. Однако того, что я видел, они и четверти не видели. Вот и прикинь.
— С прикидкой и ходим, такое уж время, друг Карам…
— Эх, жизнь! — воскликнул Карам. Помолчал задумчиво, головой покачал. — Сложная она вещь, жизнь. Белого-черного, доброго-худого, всего вдоволь. И каждое, и черное, и белое, и доброе, и худое, само по себе — тайна… Вот скажи мне, зачем узбеки тюбетейки носят? Не знаешь. А в этом своя премудрость есть. Голову, а пуще головы — мозги от жары спасают. Потому что ташкентской жары не то что мозги — камень не выдержит. Или вот возьми птицу и возьми человека. Человек тайну атома открыл, в космос корабли посылает, а все сидит, к месту своему прилип. Птица же — или в Индостан улетает, или в долину Казаяка возвращается, гнездо вьет. Смотря по сезону. Знает, когда тепло будет, а когда холодно…