Плачь, Маргарита
Шрифт:
Людендорф не раз выражал сожаление по поводу того, что иные славные ребята и храбрые воины поддались «параноидальным заклинаниям этого злонамеренного типа». И сегодня, приехав сюда по настойчивому приглашению «честного задиры» Рема, он выказал желание побеседовать также с «беднягой Германом», памятуя о тяжелом ранении Геринга, полученном во время расстрела путчистов на Резиденцштрассе, и с «умненьким Руди Гессом, который так нехорошо обошелся с министрами», — имея в виду, что 10 ноября 1923 года Рудольф в доме издателя Лемана взял в заложники министров внутренних дел и сельского хозяйства и увез их, чтобы спрятать на одной из лыжных баз в горах, а по пути, играя с ними, как кошка с мышками, четыре раза выводил в лес, делая вид, что отыскивает подходящее дерево с целью повесить заложников.
Людендорф,
Фюрера не было видно: он тем временем медленно двигался за колоннами по противоположной стороне зала в обществе Митфорд и Геббельса и делал вид, что совершенно увлечен очаровательной англичанкой. Геринг и Гесс, войдя в зал, поначалу разошлись, поскольку Рудольф, к презрительной досаде Германа, тотчас отправился к своему фюреру за указаниями. Гитлер быстро сказал ему несколько слов, и тот, еще более хмурый, присоединился к Герингу, уже беседующему с Лю-дендорфом.
У Рудольфа была сейчас одна задача — помочь фюреру не потерять лицо. Но негодование по поводу Рема так переполняло его, что он с трудом мог управлять собою. То ли высокое давление, то ли эта злость толкнули его под руку, и когда Людендорф поздоровался с ним кивком головы, Гесс резко вскинул ладонь. Так приветствовать полагалось лишь члена НСДАП. Брови фельдмаршала презрительно поползли вверх, однако что-то в лице Гесса его насторожило, и он прищурился. Рудольф дышал тяжело и часто; лицо его горело так, точно его только что отхлестали по щекам, глаза блестели нездоровым блеском. Весь его вид говорил о том, что он пребывает в состоянии фанатического экстаза — именно так расценивали это неискушенные наблюдатели. Но старый воин, посвящавший свой досуг, наряду с прочим, и медицине, ясно увидел симптомы близкого обморока или удара. Пылкий, страстный, непримиримый Людендорф под старость отринул пустые идеи, сделался внимателен к жизни в простых ее проявлениях и, отказавшись от ханжества официальных религий, почти приблизился к язычеству, вызывая недоумение у многих, хорошо знавших прежде «самую трезвую голову Германии». Сейчас, оценив состояние Гесса, Людендорф из человеколюбия предпочел его не усугублять и довольно скоро откланялся. Он любезно попрощался с Шахтом и Тиссеном, кивнул Динтеру и Рему, а Геринга и Гесса пригласил к себе для дружеской беседы. После чего, сделав общий поклон в зал, удалился с довольным видом. Все наблюдавшие откровенную дерзость Гесса ничего не поняли.
Не поняли они и дальнейшего поведения секретаря фюрера. Некоторое время он стоял у колонны, отвернувшись к стене. Потом вышел, шатаясь, точно пьяный, с видом человека, которого только что ударили по лицу. Гитлер этого не видел, продолжая флиртовать. Но когда Рем вышел сразу за Рудольфом, Геринг, не знавший подробностей этой ночи, сказал Лею и Пуци, что нельзя допустить объяснений, что конфликты сейчас неуместны, а тихоня Гесс, если его разъярить, пойдет в такой разнос, что и Рему несдобровать. Однако Лей придержал собравшегося выйти за ними Пуци, сказав, что главное уже позади, а развязки ситуация все равно не минует. «Лучшей няньки ему сейчас не подберешь», — произнес он загадочную фразу, которой ни Геринг, ни Ганфштенгль не поняли, так как состояние Рудольфа они объясняли приступом бешенства из-за возможного публичного унижения фюрера.
Гесс в это время успел добраться до туалетной комнаты, и, на его счастье, туда же следом за ним вошел Рем. В течение следующих пятнадцати минут Рудольфа буквально выворачивало, и он разбил бы себе голову о раковину, если бы Рем не держал его крепко поперек груди. Потом стало совсем плохо. Гесс не стоял на ногах, его бил озноб; руки и ноги сделались ледяными; голову сдавила страшная боль.
Ялмар Шахт, президент Рейхсбанка, самый уважаемый в Европе финансист Германии, был человеком железной воли и редкой невозмутимости. Однако, увидав бледно-голубого, неподвижного Гесса, висящего на руках у Рема, он испугался. Хрупкость человеческой жизни воочию предстала пред начинающим стареть Шахтом, и жуткая метаморфоза молодого, крепкого, полного жизни Рудольфа в холодеющий труп поразила его.
Гесса перенесли в ближайшее помещение — комнату сторожей. Шахт снял пиджак, засучил рукава и сам взялся за реанимацию, поскольку никакого врача Гесс попросту не дождался бы. Влив Рудольфу в горло сердечные капли, он велел расстегнуть на нем все пряжки и пуговицы и энергично растирать ему ладони и ступни ног, а также грудную клетку по часовой стрелке; сам же производил какие-то манипуляции с головой, попросив Гитлера поддерживать ее в определенном положении. Фюрера самого так трясло и колотило, что Шахт предложил и ему принять лекарство. Тот отказался.
Меры подействовали быстрее, чем того ожидал Шахт, — сердце забилось в нормальном ритме, кожа порозовела. Гесс открыл / лаза и уставился на склонившегося над ним банкира в крайнем недоумении. Его изумленные глаза даже насмешили Шахта. Он велел фюреру уложить голову Рудольфа на подушки, а остальным постепенно прекратить все манипуляции; Гессу же сказал, чтобы тот расслабился, спокойно лежал закрыв глаза и по возможности ни о чем не думал. Только сейчас все почувствовали, что пережили. Гитлер был бел, с него градом лил пот; Лей сидел закрыв лицо руками; Геринг тоже взмок и попросил у Шахта сердечных капель. У Рема по лицу текли слезы, но он их не замечал. На пороге, прислонившись к дверному косяку, стоял никем не замеченный Ганфштенгль — едва ли кто-нибудь видел раньше на красивом, тонком лице Пуци такое тупое выраженье.
Появились врачи, которых вызвал Гиммлер, и не обнаружили почти никаких отклонений в состоянии Гесса. О происшедшем они скорее могли судить по виду окружающих, которым никак не удавалось прийти в себя. Геринг почувствовал дурноту — его увезли домой. У Лея началось такое сердцебиение, что для врачей появилась работа. Пуци увел Рема. Шахт, пожав всем руки, тоже ушел.
В комнате открыли окна. С Гессом остался один фюрер, кутавшийся в плащ. Рудольф, похоже, задремал. Гитлер тоже как будто забылся. Внезапно очнувшись, он сильно вздрогнул, увидав перед собою Рема, который только что вернулся и сел на стул.
— Что? — спросил Адольф.
— Что — «что»? — отвечал Эрнст.
Гитлер отбросил плащ, подошел к окну и глубоко вздохнул.
— Ты понимаешь, что ты натворил?! Зачем ты притащил этого маразматика?!
Рем нервно дернулся.
— Ты бы помолчал! Объясни-ка лучше, по какому поводу ты его вчера напоил и сам напился?
— Не твое дело!
Оба говорили шепотом, понимая, что объяснение здесь и сейчас совершенно неуместно, однако избежать его у обоих не хватало сил. Они вышли в узкий коридорчик, ведущий от лестницы к комнате сторожей, и стали лицом к лицу.
— Что? — повторил Гитлер.
— Если ты рассчитываешь отделаться своей обычной брехней, то не старайся. На этот раз я заставлю тебя объясниться по существу.
— Я не обязан…
Рем молча сверлил его взглядом.
Несколько лет назад подобное объяснение закончилось рапортом об отставке и отъездом Рема в Боливию. Партии дело было представлено как принципиальное разногласие по поводу статуса СА, при сохранении между сторонами «личной дружбы». На самом же деле…
Вспоминать о происшедшем было тяжело и стыдно всем троим. Имевшие место принципиальные конфликты были слишком густо замешаны на личной беспринципности, прямом предательстве, фанатической слепоте и мучительном, безответном чувстве Рема к Рудольфу, которое Эрнст хотел с корнями выдрать из себя в далеких боливийских джунглях.