Плачь обо мне, небо
Шрифт:
– Пожалуй, после Крещения, – массируя виски от так некстати – но так закономерно – охватившей ее головной боли, баронесса силилась вспомнить, когда же в действительности состоялась последняя встреча. – Кажется, тогда Екатерина Алексеевна в слезах приехала, что-то про гибель жениха говорила. Я еще удивилась – князь никогда не говорил мне, что племянница была обручена: мне казалось, он ради этого и просил за нее перед Императрицей похлопотать.
Ничего на это не сказав, цесаревич поблагодарил Варвару Львовну за гостеприимство и беседу, и откланялся. Все, что он
В Царское Село Николай вернулся, когда зашло солнце. Нанес вечерний визит матери, испросив прощения за опоздание, покорно принял упрек графа Строганова за то, что своевольно отменил аудиенцию и уехал из дворца. И только оставшись наедине с собой, стремительно выудил из ящика стола чистый лист бумаги, дабы в срочном порядке отправить приказ доверенному лицу. На этой части затянувшейся и жестокой партии было пора поставить крест, тем более что она уже окончилась проигрышем. Для нового же хода в предпринятых ранее мерах не было никакой необходимости.
Теперь придется сделать ставку на единственное человеческое, что могло остаться в сердце старого князя.
***
Российская Империя, год 1864, май, 10.
Бориса Петровича было крайне сложно довести до состояния, когда злость выплескивалась за край и требовала немедленно охладить голову, пока затуманенный разум не решился на нечто непоправимое. Единственный раз, когда он не сумел сдержать в себе ярости – в день, когда ему открылась правда об отце. В день, когда он поклялся отомстить, вернуть честь и статус опальной фамилии. Но с того момента прошло уже более двадцати лет, и ни разу за это время он не испытывал тех же разрушительных ощущений.
Пока Орлов не донес ему о пожаре в доме Татьяны.
Стоит сразу внести ясность: Борис Петрович не сочувствовал ей. Его едва ли смутил способ, которым расправились с мальчишкой – Татьяна провинилась и должна была понести наказание. Однако старый князь не отдавал приказа, что означало лишь одно: кто-то вел свою игру, и он догадывался, кто именно это был. Кто решился своевольно вмешаться в просчитанную до последнего хода партию.
С глухим рыком свернув подсвечник со стола, отчего в и без того сумрачной комнате стало еще темнее, и теперь единственное пятно света приходилось на угол возле стеллажа, Борис Петрович медленно выдохнул, сверля недобрым взглядом дубовую дверь, за которой уже послышались торопливые шаги. Спустя мгновение оная отворилась, впуская щуплую фигурку Курочкина, замершего в проеме, стоило ему увидеть хозяина помещения.
Игра света и тени надела на его и без того озлобленное лицо маску нечеловеческой ярости, заставляя невольно отшатнуться. Курочкин с трудом сдержал порыв перекреститься и помянуть черта.
Почему-то ему подумалось, что даже тот будет радушнее Остроженского.
–
Слащавая улыбка, расплылась по лицу звериным оскалом. Приглашение к пыльному стулу с облупившейся позолотой показалось приглашением на раскаленную сковороду. Так, должно быть, начинаются пытки для грешников в аду.
Дождавшись, когда Курочкин, старательно пытаясь сохранить невозмутимость, на негнущихся ногах доберется до предложенного ему места, Борис Петрович повертел в руках любимую трубку и заинтересованно склонил голову, не сводя взгляда с гостя.
– Вы меня укоряли в том, что я с рук всем спускаю провинности, – начал он вкрадчивым тоном, отчего по спине Курочкина, вроде бы и бывшего не робкого десятка, пробежал холодок. Как бы он ни убеждал себя в том, что они здесь на равных, он явственно ощущал превосходство Остроженского, и это не давало ему даже лишний вдох сделать.
– Так дело ж ясное – одним только послабление дашь, они уже и ни во что ставить не будут, – каких трудов ему далась одна длинная фраза, произнесенная словно бы уверенным спокойным тоном, и черт не знал. На висках выступил пот, а сжатые руки, лежащие на коленях, побелели от напряжения.
– Ваша правда, голубчик, Ваша правда, – одобрительно кивнул Борис Петрович. – С такими по всей строгости надо. Орлов! – громогласно позвал он дежурившего снаружи мужчину, явившегося незамедлительно. – Уведи господина Курочкина.
– Чт?.. – тот встревоженно покрутил головой, бросая непонимающий взгляд то на вошедшего слугу, то на старого князя. – По какому?..
– Вы же сами сказали: послаблений никому давать нельзя, – пожал плечами Борис Петрович, казалось, даже вошедший в благодушное состояние, – от рук отобьются, своевольничать станут, – мягко, как ребенку пояснил он.
Орлов, повинуясь приказу, жестко сомкнул пальцы на плече Курочкина и резким рывком заставил подняться на ноги, но уводить не спешил, видя, что Остроженский еще не закончил говорить.
– Видите ли, Василий Степаныч, вы, похоже, решили, что Вам лучше знать судьбу тех, кто пошел против меня. Тогда Вы должны были хорошо знать, что исключений нет ни для кого, и Вы, повторивший деяния Татьяны, не удостоитесь лучшего исхода.
– Я только… – Курочкин беспомощно развел руками, пытаясь объясниться, хотя прекрасно понимал – это ему уже не поможет. Надежда на то, что Остроженский поймет, ради чего он исполнил то, с чем помедлил старый князь, должна была погибнуть в том пожаре, но умерла сейчас в больших муках.
– Вы задумали столь изощренную пытку, что я даже не стану пытаться обойти Вас в этом и позволю Вам насладиться своей же идеей, – с истинным удовлетворением наблюдая за тем, как расширились глаза Курочкина, Борис Петрович перевел взгляд на Орлова. – Исполняйте.
Тот отрывисто кивнул и выволок потерявшего всякие силы к сопротивлению и способного лишь умолять о помиловании Курочкина из кабинета. Рыдания и вопли заглушила толстая дверь, а после они окончательно стихли, когда Орлов с приговоренным удалился на достаточное расстояние.