Плачь обо мне, небо
Шрифт:
– Простите, Ваше Высочество, не могу взять в толк, о чем Вы, – медленно покачала она головой, отвечая ему таким же прямым взглядом. Цесаревич хмыкнул, делая несколько шагов вокруг низкого столика, что отделял его от сидящей на диванчике гостьи.
– О Вашей попытке – удачной, надо признать – оболгать mademoiselle Голицыну.
Баронесса поморщилась при упоминании этой фамилии. В том, что она не питала любви к Катерине, сомнений не было. Но чтобы пойти на подобные действия после одной лишь словесной перепалки… этого цесаревич все еще не мог взять в толк.
– При всем моем к Вам уважении, Ваше Высочество, это грязная клевета. Полагаю,
– Напротив, – он усмехнулся, – она до последнего не могла предположить, что именно Вас так не радует ее присутствие в штате государыни.
– Поверьте, Ваше Высочество, не меня одну, – презрение в голосе и во взгляде даже не скрывалось, отчего Николаю пришлось сдержать собственное чувство неприязни к сидящей перед ним барышне. Он понимал, что при Дворе не может быть одинаково приветливого отношения ко всем, и даже в тесном фрейлинском кругу неизбежны столкновения мыслей и натур, но все же оставаться полностью безучастным к подобным гниющим насквозь личностям было довольно сложно.
– Однако столь активно устранить неугодную барышню пытаетесь только Вы, madame. Сначала покушение, пусть Вы и были только информатором, затем драгоценности. Не боитесь наказания? Вы не просто подпортили платье или запустили мышь в постель – Вы намеревались умертвить человека.
Баронесса стиснула зубы, желая подняться на ноги и с привычной ей надменностью осведомиться, по какому праву ей ставят в вину не имеющие к ней отношения деяния. Но перед ней стоял Наследник Престола. Пусть мальчишка, еще почти никакой роли в государстве не играющий, но все же член Императорской фамилии, да еще и защищающий явно не безразличную ему барышню. Насколько далеко протянется его карающая рука, выяснять не хотелось: если повезет, за нее вступится Император, но если нет, за одно только слово протеста ее лишат места при Дворе. Тем более что у нее не было намерения лишить жизни Голицыну – только разнести слух, что та крутит роман, даже не выдержав и пары месяцев траура, тем самым вызвав общественное порицание.
– На каком основании Вы предъявляете столь ужасные обвинения? – постаралась как можно спокойнее поинтересоваться баронесса.
Николай, догадывающийся, что просто так она не склонит голову и не признает вину, продолжая упорствовать до последнего, заложил руки за спину и прошел к высоким неприметным белым дверям, ведущим в смежную с кабинетом спальню.
– На основании признания графа Перовского, которому Вы передали информацию о прогулке mademoiselle Голицыной в Гостиный Двор, и на основании раскаяния mademioselle Розен, по Вашему указанию выкравшей драгоценности у Императрицы и подбросившей их в вещи mademoiselle Голицыной. Можете не отпираться, – предупредил он, видя готовность баронессы что-то возразить, – Анну Розен видели в момент ее визита в покои mademoiselle Голицыной. Служанка, направлявшаяся в соседнюю комнату, заметила сверток, но не придала этому значения. Чтобы судить Вас, мне было бы довольно даже Вашей причастности к покушению.
– Но Вам захотелось вынести мне самый строгий приговор, а для этого нужна не одна провинность? – с деланным равнодушием осведомилась баронесса.
Цесаревич покачал головой и несколько раз постучал костяшками пальцев по двери. Спустя мгновение левая створка приоткрылась, чтобы выпустить ожидавшую знака Катерину.
– Это я просила повременить, – спокойным тоном сообщила она.
Баронесса, не выглядящая удивленной, как-то презрительно фыркнула.
– Уже
– Можете принести новую порцию слухов, пока придворное общество не оголодало – в последнее время, похоже, это единственная пища сплетниц.
Баронесса хотела было чем-то отразить эту шпильку, однако в обмен любезностями вмешался Николай, который уже яро желал как можно скорее завершить эту историю:
– Madame фон Вассерман уже ни с кем слухами не поделится – она сегодня покидает столицу.
– Неужели Вы замыслили все это из-за моего комментария о Ваших фамильных чертах?* – все же осведомилась Катерина, тщетно пытающаяся понять, насколько злопамятна баронесса. Та поджала губы.
– Вы осмелились опорочить мою честь своим грязным предположением, пока сами играли в невинность, – прошипела она, а Катерина как-то отстраненно подумала, что она и вправду недооценила этого противника. Чтобы затаить злобу на несколько месяцев за (отнюдь не пустую) одну-единственную фразу – с таким она встречалась впервые.
– Сомневаюсь, что там оставалось, что порочить, – вполголоса произнес цесаревич так, чтобы слышала только Катерина; и, уже громче, добавил, – надеюсь, сибирский воздух Вам придется по вкусу.
Жестом показав, что более не задерживает баронессу, Николай отвернулся. Та, к счастью, не стала никак выказывать своей реакции на приказ: церемониально поклонившись, она гордо удалилась. Тяжелая дверь с глухим стуком вернулась в свое положение, вновь погружая кабинет в тишину, едва разбавляемую тихим дыханием двоих. Цесаревич задумчиво отошел к окну, за которым виднелся большой круглый двухуровневый фонтан: густые потоки воды, дробящиеся на отдельные капли, драгоценными камнями блестели под яркими солнечными лучами. Разбитый перед флигелем парк был пуст, разве что стайка воробьев, что-то пытающихся склевать с песчаной дорожки, привносила в него жизнь. Но даже таким он казался приветливее дворца, переполненного фальшивыми лицами, способными на любое преступное действие за какую-то мелочь.
– Как же сильны должны были быть мадам Толстая, Бартенева… – вдруг произнесла прислонившаяся к камину Катерина, рассеянно обрисовывая контур бронзовой статуэтки. – Прожить столько лет при Дворе, в змеином клубке фрейлин. Однако, – она опустила взгляд на маленький портрет в круглой раме, стоящий рядом, – счастливы ли они? Доживать свой век в одиночестве, видя, как обновляется штат, появляются новые юные лица, зная, что имя твое забудут, как забыли тот чайный сервиз или колченогий столик, вынесенный из царских покоев. Об этом ли они грезили, принимая вожделенный шифр?
Лживое золото трескалось и осыпалось, обнажая крепкий металл клетки, за которой на своей жерди умирал поседевший соловей. Маленькая дверца, закрывшаяся за ним однажды, так и не открылась вновь, какими бы обещаниями его ни кормили. Когда-то сладкий завораживающий голос стал старческим хрипом, гладкие перышки потускнели и местами повылезли. Крылья за ненадобностью просто забыли, каково это – раскрыться и сделать мах.
Катерина не думала о браке. Не мечтала о семье. Ее жених погиб, отдав жизнь за Царя и Отечество. Ее сердце, не сумевшее сделать выбор, подчинилось судьбе и возлегло на алтарь вместе с верой и честью, посвящая себя цесаревичу. Принять кого-то третьего оно бы уже не смогло. Фрейлинский коридор станет ее единственный пристанищем до последнего вздоха, и она будет забыта так же, как все те его обитательницы до нее.