Пламя любви
Шрифт:
Все это уйдет. Потом можно продать меха. А после них… что тогда?
Рано или поздно ее средства иссякнут — решится ли тогда Чар исполнить свою угрозу? Или удовлетворится тем, что получила от своей жертвы?
Но нет, невозможно себе представить, чтобы Чар чем-то удовлетворилась. Услышав, что у Моны кончились деньги, она попытается использовать ее как-то иначе. Например, подыщет ей нового Джарвиса Леккера…
Мона вздрогнула.
Все это похоже на какой-то кошмар. Нигде, никогда ей теперь не скрыться от
«Что же мне делать? — мысленно восклицала она. — Что же делать?»
Она села в кровати и закрыла лицо руками. Где-то вдалеке церковные часы пробили четыре. Совсем скоро — так показалось ей — бой часов повторился. Но ее разум не находил решения.
Текли ночные часы, а воображение Моны лишь запугивало ее все новыми и новыми ужасами вместо того, чтобы искать выход.
«Будь я посмелее, — думала Мона, — я бы просто велела Чар убираться ко всем чертям — и будь что будет!»
Но знала: никогда она не осмелится рискнуть счастьем своей матери.
А счастье миссис Вейл полностью зависит от веры в свою дочь и гордости за нее. Мона не вправе отнимать у нее эту единственную отраду — мать ее и без того слишком много страдала.
Муж ее — отец Моны — умер от рака. Умирал он долго и мучительно; врачи ничего не могли сделать, ибо опухоль обнаружили слишком поздно, когда операция была уже невозможна.
А до того, когда Моне было всего шесть лет, семью постигло еще одно несчастье. Брат ее родился мертвым; миссис Вейл долго пробыла между жизнью и смертью, а когда оправилась, врачи сказали, что детей у нее больше не будет.
С тех пор вся ее радость, весь интерес в жизни сосредоточился в единственном ребенке; а когда умер муж, она привязалась к Моне еще сильнее.
Мона никогда не забудет, с каким мужеством переносила мама все испытания в последние месяцы жизни отца.
А потом, когда он упокоился в семейном склепе Вейлов, мать не пролила ни слезинки; но на лице ее читалось такое безмерное страдание, что страшно было на нее смотреть.
Когда они ехали домой с кладбища, мать взяла маленькую Мону за руку.
— Милая моя, — проговорила она, — вот и остались мы с тобой вдвоем на всем белом свете. Только вдвоем… — И по застывшему лицу ее наконец покатились слезы безутешного горя.
«Она так верила в меня, а я предала ее веру! — думала Мона. — Господи, пожалуйста, пусть она никогда об этом не узнает!»
Жизнь матери всегда казалась ей кристально чистой и ясной. Миссис Вейл никогда не отступала от строгих принципов, ею самой для себя установленных; все, что считала своим долгом, она исполняла безукоризненно и с такой добротой и любовью к людям, что даже самые неприятные задачи в ее руках обращались в радость и удовольствие.
Иной раз казалось, что мать Моны возложила на себя монашеский обет — так самоотверженно и неустанно она приносила свою жизнь в жертву всем, кому нужна
Если заболевала какая-нибудь женщина в деревне, миссис Вейл приходила к больной и всю ночь дежурила у ее постели. Случались ли у кого-то неприятности с детьми, с деньгами, с пенсией, с чем-нибудь еще — миссис Вейл бросалась на помощь.
В ее благотворительной работе не было ничего помпезного, ничего напоказ; о ней мало кто знал, но Мона догадывалась, что мама не только помогает людям в беде, но и утешает их в горе и успокаивает в тревогах не хуже священника.
Она жила тихой, спокойной деревенской жизнью: возделывала свой сад, следила за домом, обменивалась визитами с соседями и никогда не вмешивалась в чужую жизнь, если только люди сами об этом не просили.
Друзей у нее было множество, однако в глубине души она была одинока.
Она никогда об этом не говорила, но Мона без слов понимала, как мать тоскует по отцу. Семейная жизнь их была тихой, неяркой, без приключений и страстей, но они любили друг друга так, как только могут любить супруги.
Но муж безвременно ее оставил, и вся жизнь миссис Вейл сосредоточилась в том единственном, что осталось от ее семьи, в ее собственной плоти и крови: дочери.
«А я предала ее! — снова и снова повторяла себе Мона. — Ужасно, непростительно предала!»
Как же, должно быть, пуста и уныла была жизнь ее матери все эти годы, пока Мона скиталась за границей, слишком занятая своими делами, чтобы заехать домой хотя бы на несколько недель!
Писала она редко и немного, словно совсем не думая о том, как, должно быть, нелегко было матери объяснять знакомым ее продолжительное отсутствие.
«Она горда — она никогда не позволила бы себе в чем-то меня заподозрить», — думала Мона.
Но понимала: речь не только и не столько о гордости, сколько о любви, безусловном доверии, о вере в свою дочь — вере, которую нельзя разрушать, за которую не жаль отдать любую цену!
И все-таки что же ей делать?
Снова и снова Мона перебирала все возможности, но не видела пути к избавлению. Она в ловушке, и что хуже всего — в ловушке, куда загнала себя сама.
«Я получаю то, что заслужила, — говорила она себе. — Но почему из-за того, что я преступила заповеди, в которых была воспитана, должна страдать моя мать?»
Часы за окном пробили семь, и Мона встала с постели. Надела плотную твидовую юбку и толстый кардиган, сверху накинула бобровую шубу, голову повязала платком на цыганский манер, осторожно отперла дверь и на цыпочках спустилась вниз.
Няня уже возилась на кухне, но в остальном дом молчал. Мона отперла входную дверь и тихо выскользнула наружу.
Близился рассвет. Белая изморозь ложилась под ноги, и в кружеве голых древесных ветвей на фоне бледно-розовеющего неба чернели прошлогодние грачиные гнезда.