Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
— Зачем прикладывать лед к здоровой голове? Всех дыр не заштопаешь. Вспомни пословицу: кто готов оплакивать беды целого народа, у того глаза ослепнут. Смоет поток раскопки или не смоет — заранее не узнать. Ну и похороним пока этот вопрос: камень сверху, камень снизу… Идет?
Я не мог согласиться. Меня подогревал общий интерес к трудам археологов. Ежедневно у склона Каракопека собирались толпы. Со страстью футбольных болельщиков окрестные колхозники окружали раскоп и следили за каждым взмахом лопаты. Беспокойство за судьбу таинственных ям понемногу охватывало буквально всех. Как же я, партийный руководитель, мог отвернуться от общей тревоги? Своим бездействием способствовать возникновению кривотолков?
Каракопек всегда
Любопытно, что раскопки велись уже около десятка лет, но до последнего времени не привлекали внимания даже районной интеллигенции: не было ни лекций, ни экскурсий. «Археологический бум» возник гораздо позднее и совершенно неожиданно, только при слухах об угрозе затопления.
Как было поступить? Разумным казалось лишь одно: на ходу «подправить» проект, дополнительно нарастить дамбу. Но строительные организации и слышать об этом не желали! «Мы не справляемся даже с основным объемом работ, — твердили они, — а достраивать дамбу — значит брать на себя заведомо невыполнимые обязательства».
Я продолжал настаивать, пока одним отчаянным днем не прибегнул к чрезвычайным мерам: дал указание районной инспекции ГАИ перекрыть дорогу к водохранилищу, не пропуская на стройку ни одну грузовую автомашину.
Что тут началось! Свирепый шквал звонков обрушился на мою голову. Увещевали и стыдили. Ругали и запугивали. Обещали «довести до сведения» и лишить партбилета. Наконец, кто-то договорился до того, что авантюристу, подобному мне, место за тюремной решеткой!
Эта крайняя угроза оказалась последней. Поколебать меня было невозможно. Начались поиски реального выхода из щекотливого положения. Работы на водохранилище были, разумеется, вскоре возобновлены. Но уже с учетом будущей поправки к проекту. Одновременно возникли хлопоты по созданию специального фонда для охраны исторических (вернее, доисторических) памятников Каракопека.
Откуда, однако, могли бы взяться необходимые деньги для этого фонда? Увы, только из доброхотных даяний тех же строительных организаций, с которыми я жестоко рассорился.
Ничего не попишешь. Смирив самолюбие, пришлось снова кланяться и терпеливо убеждать, взывая к патриотическим чувствам. Я обошел одного за другим всех директоров, начальников и главбухов.
Вот тут-то и осенила идея всенародной стройки. Исконной крестьянской «помочи», когда стар и млад, взявшись за кирки и лопаты, подсобляют общему делу.
Узнав, что дополнительная рабочая сила не будет стоить им ни копейки, заинтересованные лица наконец сдались.
Не успел я перевести с облегчением дух, как подкралась новая тревога, на сей раз касающаяся уже лично меня. Оказывается, мои действия вызвали кое у кого острое неудовольствие и даже подозрительность. Мне ставилось в вину, что, действуя от имени всего района, я не удосужился собрать партактив, чтобы предварительно обсудить намерения относительно дамбы.
Я объяснял: на сборы и разговоры просто-напросто не оставалось времени. Каждый час отсрочки грозил погубить безвозвратно все дело защиты раскопа. На бюро меня поняли. Но жалобы «по инстанциям» все-таки полетели, и я мог ждать впереди серьезных неприятностей… Однако дамба-то была уже возведена! Если смотреть с высоты птичьего полета, ее сооружения, наглухо замыкающие холмы, напоминали крепостную стену с тремя башнями вроде средневекового замка. Автобусы с гостями безостановочно прибывали со степной стороны, и вдоль дороги уже выстроилась длинная вереница машин. Подмостки трибуны, вскинутые над землей метра на два, обступили участники праздника.
Чаша будущего водохранилища оставалась пока пуста; река, которая должна была наполнить ее, текла по-зимнему скудной прозрачной струей. Помутнеть и вздуться ей суждено лишь с таянием горных снегов, когда весна
Празднество шло между тем своим чередом. Символическую алую ленту перерезали одновременно двое: передовик стройки и знатный хлебороб района. Не выпуская из рук трепещущих на ветру обрывков, оба поднялись на трибуну. Открывал митинг я, и недостатка в ораторах не было. Уже собираясь сказать несколько заключительных напутственных слов, я ощутил, как кто-то настойчиво теребит мой локоть. Оглянувшись, узнал Мирзу-муэллима. В самом деле, вспомнилось мне, от учителей района еще ведь никто не выступал, хотя потрудились со своими воспитанниками они на славу! Громко назвав Мирзу-муэллима, который своевременно исправил мою ошибку, я отступил от микрофона, давая ему место.
Старый учитель снял шляпу и, стоя с обнаженной головой, обвел тесные ряды зрителей особым взглядом, словно явился на свой первый урок и пытался угадать, с кем же ему придется иметь дело впредь.
Задумчиво-строгий взгляд его понемногу установил полную тишину. Все повернулись к Мирзе-муэллиму.
— Вы, — начал он, — старые и молодые, коммунисты и беспартийные, вложили немало труда в это великолепное сооружение. Все предыдущие товарищи говорили именно об этом. Многие из них вспоминали добрым словом нашего первого секретаря. Можно только радоваться, если деятельность партийного руководителя связывается в сознании людей не только с хозяйственной текучкой, с заботами экономическими и бытовыми, но и с борьбой за спасение культурных ценностей. Одно меня покоробило, о чем хочу сказать прямо: не слишком ли часто упоминалось его имя? Как бы ни был человек энергичен и инициативен, его энергия и инициатива черпаются из бездонного вместилища народных сил, являясь лишь небольшой их частицей. Вы были правы, отдавая должное товарищу Вагабзаде. Но самому товарищу Вагабзаде не пристало принимать в свой адрес излишние восхваления…
К концу этой неожиданной речи на трибуне началось колыхание, выражавшее полную растерянность. Заместитель председателя райисполкома стал даже расталкивать близ стоящих, чтобы поближе протиснуться к Мирзе-муэллиму.
Уловив это движение, недвусмысленно направленное против него, старый учитель, обернувшись, пристально взглянул на меня и продолжал:
— Если мои слова оказались невпопад общему праздничному настрою, я готов на этом кончить. Только прошу: задумайтесь над ними. Коммуниста украшает скромность!
Дело прошлое, но могу сознаться: такое выступление под занавес произвело на меня впечатление громового удара. Я увидел, как, вырываясь из толпы, к трибуне рвется Мензер с тревожно пылающими щеками. Но она опоздала. Мирза-муэллим уже поздравил всех с заслуженной победой, с народным праздником и, по-прежнему не надевая шляпы, с достоинством удалился с трибуны.
Я взял себя в руки и выразил ему благодарность за мудрое и своевременное критическое предостережение. Оставалось только закрыть митинг. Не время и не место, было углублять этот разговор, да, говоря по правде, у меня недостало бы на это душевных сил. Я продолжал испытывать внутреннее потрясение.
Мирзу-муэллима выслушали при всеобщем почтительном молчании. Его седины не могли вызвать иного отношения; он считался старейшиной районных педагогов. Я тоже не сомневался в благородстве его побуждений, но предвидел и тот хвост кривотолков, который неизбежно потянется за резкими словами честного старика. Люди не привыкли к открытой критике, в его выступлении увидят скрытый смысл, поползут слухи, будто первый сидит на своем месте непрочно… Да мало ли до чего можно додуматься еще?!
А как при такой ситуации держаться мне? Делать вид, будто ничего не произошло? Фальшь подобного поведения бросится в глаза сразу. Я получил урок на всю жизнь. Но и сейчас, спустя годы, сказать по совести, не знал, как с ходу выйти из подобного затруднения.