Планета матери моей. Трилогия

Алибеков Джамиль Адил оглы

— А что, правда, будто Латифзаде выпускает домашнюю стенгазету?

— Уже наслышаны? Поистине, у земли есть уши.

Сейранов рассказал почти анекдотическую историю со всеми подробностями.

Однажды Латифзаде вел семинар районных пропагандистов и, когда речь зашла о действенности стенной печати, развернул листок, который его семья заполняет в домашнем обиходе.

— Вы серьезно или шутите? — изумился я, давясь от смеха.

— Справьтесь у него сами. Он даже хотел писать статью в республиканскую газету, поделиться опытом. Еле отговорили.

— Латифзаде

не похож на чудака. Видимо, искренне верит в свою правоту?

— В этом нет сомнения. Он во всеуслышание заявляет, будто домашняя стенгазета помогает ему воспитывать детей: школьные учителя ни разу-де с дурными вестями калитку его дома не открывали. Живут они скромно, но в долг не берут. На чужую копейку не зарятся…

Я снова снял трубку.

— Хотите позвонить Латифзаде?

— Да.

— Не упоминайте о нашем разговоре. Он человек мнительный. Почувствует к вам доверие — сам расскажет.

— Вот что хотел добавить, — сказал я в трубку. — Как только появятся первые факты проверки, необходимо довести их до сведения пропагандистов, а затем разбирать в каждом учреждении, на каждом производстве. Вы согласны со мною? Вот и отлично.

Сейранов доверительно добавил:

— Латифзаде человек честный, это кто угодно подтвердит. Хотя порой несносен своим буквоедством!

9

Интересно, что лестное мнение о Латифзаде в тот же самый день высказала и моя мать, хотя она в глаза его не видала.

Последнее время я приходил усталым, и мать не заводила пространных разговоров о былом. Старалась быть ближе к моим сегодняшним заботам. Из деликатности она не приступала с прямыми расспросами, а искусно направляла разговор так, чтобы мне самому захотелось поделиться своими докуками.

Вот и в тот вечер она как бы между прочим проговорила:

— Обращать внимание на пустые пересуды — все равно что раздувать пламя пожара. Поговорят и угомонятся. Народ со временем поймет справедливость твоих помыслов, сынок. А на миру даже грозный ангел смерти Азраил не страшен! У тебя на работе есть такие, что не согласны?

Я несколько оторопел от неожиданности:

— С чем не согласны, нене?

— С тобой. Те, кто идут против тебя?

— Но я ведь не сам по себе. Это не мои личные мысли, а линия партии.

Ответив так, я все-таки глубоко задумался над ее простодушным вопросом. Захотелось облегчить душу, рассказать о недавней досаде.

— Есть один упрямец. Не то чтобы человек глупый или зловредный, но все время противоречит, выражает сомнение. Однажды при всех ввел меня в конфуз. Он сущий сухарь! Говорит — будто рапортует. По-газетному. Его трудно сбить.

Мать по старой привычке пригладила волосы, разделенные ровным пробором.

— Хорошо, что нашелся занозистый человек! Ты его не отпускай от себя нипочем, сынок. Он всегда встанет поперек скоропалительному решению: хоть и не примешь его слов, а задумаешься над ними. Чего хорошего, если все начнут тебе поддакивать? Правое или неправое скажешь —

повторят хором? Тут тебе и пропасть. А силой слушаться еще хуже! Запрет не гасит злость, только вынуждает скрывать ее. Змея под камнем всегда найдет случай ужалить. Те, кто сегодня кричат «молодец!», завтра так же дружно отмахнутся от тебя. Хорошо, когда люди сами, в глубине души, придут к согласию с тобой. Вот это будет прочно. А пока пусть без страха спорят. Наши деды говорили: крытый базар портит дружбу…

В ту ночь постель показалась мне особенно мягка, будто тюфяк был набит лебединым пухом. Я пригрелся и сладко задремал под завывание зимнего ветра, который шебаршил на чердаке, напрасно ища лазейки в потолке.

Проснувшись, не поверил глазам: комнату заполнил странный призрачный свет, похожий больше на лунное сияние, чем на бодрые лучи утреннего солнца. Приподнявшись на локте, я всматривался с удивлением в окно. В нем словно вырубили узкий дымоход размером в медную плошку. А что разглядишь сквозь подобную дыру? Мне почудилось, будто окно обращено не к небу, как раньше, а смотрит теперь в серые воды реки; мутные струи текут, перегоняя друг друга, и если хорошенько присмотреться, то заметишь даже снующую мелкую рыбешку…

Накинув на плечи одеяло, я приблизился к окну вплотную. Раму залепили сырые снежные комья, в воздухе носились сонмы снежинок, и метелица швыряла их в разные стороны, иногда даже поднимая с земли и подкидывая вверх, словно из белых ям и колдобин хлопья вновь стремились попасть на небо.

Скрип двери прервал любование стихией.

— Проснулся, родной? Насмотреться не можешь? Ай, бедняги, город отнял у вас зимние радости. Вспомни, как по глубокому снегу ходил охотиться на куропаток? Нынешние городские дети разве отличат куропатку от курицы?.. Ну-ну, не ленись, выходи скорее на волю.

— Чаю успею напиться?

— Второй раз самовар раздуваю. Кипит.

— Который теперь час?

— Поздненько. Но машина за тобой не приезжала. Да и то сказать: в такую метель даже с мельницы не уйдешь.

Я вскочил как встрепанный. До мороза ли тут, до детских ли воспоминаний?! Надо добираться пешком.

В белом вихре дорога долго оставалась пуста. Уже на виду окраинных домов сквозь густую пелену снегопада до слуха донесся настойчивый звук сигнала. Автомобиль, шедший мне навстречу, остановился. Отгибая воротник, я с трудом повернул голову. Кто-то подхватил меня под локоть:

— Товарищ секретарь! Да разве можно в такую круговерть отправляться в путь в одиночку? Некому, что ли, вас довезти? Ну и холодина! Старики не упомнят…

Это сыпал скороговоркой начальник милиции Шамсиев. Сделав крутой разворот, «ГАЗ-69» затормозил. Не успел я вымолвить слова благодарности, как Шамсиев проворно подсадил меня на переднее сиденье, и машина рванула.

— А где же Шамсиев? — спросил я недоуменно.

Мне почудилось, что он остался на снежной дороге — так стремительно мы взяли с места. Но сзади кто-то старательно начал смахивать с моих плеч и воротника налипшие хлопья.