Плащаница из Овьедо
Шрифт:
Священник засунул под кофейную чашку однодолларовую банкноту, перешел дорогу и быстрым шагом направился к дому. Вокруг никого не было видно. Большинство здешних жителей еще не вернулись с работы, а те, кто был уже дома, скорее всего, приклеились к телевизору или спали. Вступив на подъездную дорожку, отец Джимми пригнулся и засеменил вокруг дома в направлении заднего двора. Там, скрываясь за кустарником, он осторожно приблизился к окну.
В комнате отец Джимми увидел мужчину с буйной шевелюрой, в которой начинала пробиваться седина. Он сидел на деревянном стуле спиной к окну и что-то читал вслух. Отцу Джимми хватило
Он смотрел на Ханну до тех пор, пока не увидел, что ее выпуклый живот поднимается и опускается. По крайней мере, она была цела и невредима. Большего он ничего не мог сказать о ее самочувствии. Роды должны случиться со дня на день. Тут Джеймс понял, что уже несколько минут торчит под окном. Побаиваясь, как бы его не заметили, он попятился от окна и по своим следам вернулся к машине.
Пышная итальянка с еле заметными усиками над верхней губой кивнула ему на тротуаре: «Счастливого Рождества, отче».
Только когда священник сел за руль и запустил двигатель, до него дошло, что он не ответил на ее поздравление.
Глава 45
— Отец мой небесный, я всегда верил, что ты направляешь меня своей твердой рукой. До сегодняшнего дня. Дай же мне знак… — Молитва отца Джимми звучала не громче шепота.
Монсеньор Галахер подбежал к решетке алтаря, перед которой склонился молодой священник. Пытаясь отдышаться, он и не заметил страдальческого выражения на лице своего преемника.
— Вот ты где, Джеймс! Я увидел твою машину и обыскал весь дом снизу доверху. Забавно, но здесь я надеялся встретить тебя в последнюю очередь! Ты нашел девушку?
— Нашел. Она в Уотертауне. Думаю, ее удерживают там силой.
— Уотертаун? А она уйдет оттуда с тобой?
— Да, если у меня получится с ней поговорить.
— У тебя должно получиться. Я обсудил случай с ней с некоторыми высокопоставленными церковными лицами в Бостоне. Не нужно объяснять, что они там сильно обеспокоены. Но обо всем уже позаботились. — Он сунул руку в карман сутаны и извлек из него листок бумаги. — Вот адрес, куда ты можешь отвезти ее, когда она будет готова.
Отец Джимми посмотрел на бумажку в руке монсеньора.
— Привезти ее сюда?
— Да. Они полностью осведомлены о ситуации и придумают, как поступить.
— Не понимаю, отче.
— Они позаботятся о ней и ребенке.
— Что это означает? Она сможет оставить себе ребенка?
— Тише, Джеймс. Ты же знаешь, что это невозможно. Так должно быть.
— Но кто тогда вырастит этого ребенка?
— Ему найдут подходящую семью, которая воспитает его, не зная, кто он и откуда.
— Ханна этого не позволит, отче.
— Поэтому ты должен ее убедить. Или ты считаешь, что нам следует оставить его Витфилдам, чтобы потом страдать от последствий?
— Конечно же, нет.
— Заставь ее думать, что так будет лучше для ребенка, лучше для нее и лучше для Церкви. Ты ведь тоже так считаешь, правда, Джеймс?
Старик буравил его взглядом.
— Да, отче.
— Вот и хорошо. И я
— Нет, отче. Будет разумнее, если я сделаю это сам. — Джеймс взял у монсеньора листок с адресом и положил себе в карман. — Я свяжусь с вами в Бостоне.
— Как тебе будет угодно. Я в тебя верю, Джеймс.
После этого разговора, воспользовавшись телефоном в приходском доме, отец Джимми позвонил Тери, и они о чем-то шептались минут пятнадцать. Приняв твердое решение по поводу того, что он должен делать дальше, священник отправился к себе в комнату и достал рюкзак с самой верхней полки шкафа. Весь мир для него изменился.
Ханне не разрешали выходить из дома, который принадлежал Летиции Грин и был новым офисом «Партнерства ради Жизни», вот только ни человека, ни организации более не существовало. Оба они были созданы с одной целью — найти идеальную суррогатную мать, поэтому и исчезли оба, когда эта цель была достигнута. «Партнерство ради Жизни» оставалось лишь заголовком на почтовых бланках, а Летиция Грин снова стала Джудит Ковальски. Стоит отметить, что Рики, веснушчатого сына Летиции Грин, который был смыслом всей ее жизни и неиссякаемым источником в ее стремлении привносить радость в жизнь других людей, никогда не существовало.
Теперь Ханна знала это.
Знала она и о том, что в их безумном замысле задействовано много людей, поскольку за время ее пребывания здесь в подвале дома миссис Грин прошло несколько многолюдных собраний. Сидя под замком, Ханна тщетно пыталась подслушать, о чем они говорят. Из всего сказанного ей удалось разобрать лишь постоянно произносимое хором слово «Аминь!». Когда она наблюдала из окна, как участники собрания покидают дом, ей стало ясно, что они — все до одного! — присутствовали на открытии художественной галереи Джолин. В тот вечер они пришли посмотреть не на картины Джолин. Они собрались там, чтобы посмотреть на нее, на «сосуд».
Сам дом имел чисто практическое назначение, поэтому следов уюта в нем совершенно не было. Подвал предназначался для проведения собраний и обсуждения текущих дел Национального общества плащаницы. Комнаты на втором этаже служили для проживания; они были обставлены мебелью мотельного модерна и тщательно убирались, что, как ни странно, придавало им унылый вид.
Большую часть времени Ханна проводила в отведенной ей комнате, а Джолин и Маршалл поочередно ее стерегли. Девушка начала подозревать, что ее незаметно подсадили на успокоительные средства. Казалось, что вся ее непокорность исчезла, а вместо нее пришла апатия ко всему, что с ней происходило. Она только и делала, что спала и ела, ела и спала. Иногда она бродила по дому, прогуливаясь по комнатам и глядя в окна, но при этом никогда не исчезала из виду своих тюремщиков.
Улица была ей незнакома. Казалось, прошло мгновение — и она перенеслась из дома Рут и Герба на Фол-Ривер и очутилась неизвестно где! Из окон было видно, что на противоположных домах уже развесили рождественские гирлянды, отчего она задавалась вопросом, сколько времени прошло с тех пор, как ее сюда привезли. Ханна знала, что ребенок должен был появиться в скором времени, так как на днях подслушала разговор доктора Йохансона с Витфилдами о возможности искусственных родов.
— Чем скорее мы от нее избавимся, тем лучше, — сказал тогда Маршалл.