Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет
Шрифт:
История о том, как я сделал Марте предложение, требует небольшого отступления от основной линии моего рассказа. Эрнестина Гарфиас, обладавшая прекрасным колоратурным сопрано и исполнявшая главную роль в испанской опере «Марина» с труппой моих родителей, в один из сезонов начала испытывать трудности из-за болезни горла. Мои родители отправили ее к известному врачу-отоларингологу Фумагалло, который, кстати, был их другом и жил в Монтеррее. Фумагалло тут же влюбился сначала в миндалины Эрнестины, а потом и в нее самое (со всеми вытекающими отсюда последствиями) и женился на ней. Тогда же до меня дошли слухи, что они обосновались в Куэрнаваке, чудесном городке неподалеку от Мехико, но ниже по высоте над уровнем моря. (Многие жители столицы, страдающие сердечными заболеваниями, перебираются туда, поскольку Мехико расположен на высоте примерно 2400 метров
Мать Марты поняла наконец, что дочь ее сделала окончательный выбор. Госпожа Орнелас и ее муж дали согласие на нашу свадьбу, которая состоялась 1 августа 1962 года. После бракосочетания мы выехали на новеньком автомобиле Марты — розовом «воксхолле» — в Акапулько, традиционно считающееся в Мексике райским местечком для проведения медового месяца. Но там мы смогли провести лишь несколько дней. Уже 10 августа я должен был впервые участвовать как солист в исполнении Девятой симфонии Бетховена. Происходило это в Мехико под управлением Луиса Эрреры де ла Фуэнте.
По инициативе Марты мы побывали у профессионального фотографа и послали снимки чете Кесада. (Эрнесто, чей отец был главой концертного агентства «Даниель» в Испании, занимался мексиканскими делами этой фирмы, а в ведении двух его братьев находились ее филиалы в Буэнос-Айресе и Каракасе.) Исполнительский опыт Марты был богаче моего, поэтому она сразу же стала помогать мне советами, что с чрезвычайной пользой для меня продолжается до сего времени.
Вскоре на телевидении была осуществлена постановка сериала из пяти сарсуэл и оперетт, которую финансировала фирма косметики «Макс Фэктор». Я участвовал в «Марине» с Эрнестиной Гарфиас и Франко Иглесиасом и, кроме того, выступал в спектаклях «Граф Люксембург» (с Мартой и моим отцом), «Луиза Фернанда» и «Фру-Фру из Табарина» (с Эрнестиной, моей матерью и Франко), «Веселая вдова» (с Мартой, Эрнестиной и Франко). Я слышал, что сохранились пленки с записью этих постановок, и мне очень хочется когда-нибудь их посмотреть.
После смерти известного мексиканского музыкального критика Хосе Моралеса Эстевы решено было основать стипендию его имени. Для сбора средств стипендиального фонда устраивались спектакли, в одном из которых я впервые спел Каварадосси в 1961 году. Второй раз я выступил в этой партии в феврале 1962 года, а в марте в первый раз спел Рудольфа в «Богеме». 31 июля 1962 года, за день до нашей с Мартой свадьбы, позвонил мой друг Мигель Агилар и сказал, что я стал первым певцом, удостоенным этой стипендии. Надо признаться, для меня это означало большую поддержку. Мы с Мартой сразу же пустились строить планы, как использовать деньги: поехать ли в Италию для учебы или отправиться в Нью-Йорк? Но я, находившийся всегда в гуще театральной жизни, уже тогда придерживался мнения (и верю в это до сих пор), что практика — лучшая форма учебы. Мне всегда больше нравилось постигать что-то, участвуя в деле непосредственно, нежели осваивать основополагающие теоретические постулаты. Случилось так, что как раз в то время мой приятель, мексиканский пианист еврейского происхождения Хосе Кан, вернулся из поездки в Тель-Авив. Он рассказал мне о тамошней оперной труппе, где требовались сопрано, тенор и баритон. Мы с Мартой и Франко Иглесиасом отправили в Израиль пленки с записями и скоро получили то, что назвали «чудо-контрактом»: предложение работать в течение шести месяцев в Израильской национальной опере в Тель-Авиве. Нам предложили 1000 фунтов ежемесячно. Правда, сразу мы не поняли, что платить-то будут израильскими фунтами. Это означало 333 доллара в месяц на двоих, причем каждый за это время должен был выступить в десяти спектаклях. Короче, наш «чудо-контракт» давал артисту 16,5 доллара за выход.
Оказавшись в Израиле, я написал в стипендиальный комитет, что нуждаюсь в деньгах, которые мне причитались. Комитет в ответ удивился, как это я требую стипендию, хотя работаю как профессионал. Дело прошлое, сейчас оно не так уж меня и волнует. Но плохо то, что комитет и сегодня не упускает случая вспомнить Пласидо Доминго — первого стипендиата. Да, я действительно был первым, кто завоевал эту премию, но я никогда не пользовался плодами своей победы.
Узнав, что нам предстоит играть в Тель-Авиве, мы начали готовить костюмы. Марта даже нашла для них материал. В то же время на нашу камерную труппу как из рога изобилия посыпались ангажементы. Да и другой работы хватало. Я пел Кассио в «Отелло» (постановке интернационального сезона) и Пинкертона в гастрольном спектакле итальянского оперного коллектива. Этой труппой руководил аргентинец Рафаэль Лагарес, который сам выступал как тенор. Его прозвали «Карузино» («маленький Карузо») за поразительное внешнее сходство с великим неаполитанским тенором. Звездами здесь были Антонио Анналоро, хорошо известный итальянский тенор с большим голосом и ярким темпераментом, и его жена — сопрано Лучана Серафини. Спектакли «Баттерфляй», где я выступал вместе с Серафини, давались в городе Торреон.
Вскоре мы с Мартой отправились в Гвадалахару. Там она пела пажа Оскара в «Бале-маскараде», а я — Альфреда в «Травиате». Из Мехико мы ехали поездом. На следующее утро после спектакля Марты нам позвонила ее сестра Аида с известием о смерти их матери. В ужасном состоянии Марта одна вылетела домой. Я не мог сопровождать ее, потому что у меня через два дня был спектакль. Сразу после похорон Марта вернулась в Гвадалахару.
К счастью, у нас в то время было много работы, это помогло Марте справиться со своим горем. В Монтеррее наша камерная труппа исполняла оперу «Амелия на балу» и давала вечера венской музыки с меццо-сопрано Белен Ампаран, которая много лет пела в «Метрополитен». Тот короткий сезон закончился в конце октября. Оставалось всего лишь полтора месяца до отъезда в Тель-Авив. Надо было уладить еще множество мелочей, а мне, кроме того, предстояло участвовать в четырех постановках: «Баттерфляй» в Тампе, «Лючии ди Ламмермур» в Новом Орлеане (я пел Артура), в спектакле с Лили Понс в Форт-Уорте и в «Отелло» в Хартфорде, где главную партию пел Дель Монако, а я был Кассио.
Когда пришло время отправиться в Израиль, мы решили поездом доехать до Нью-Йорка, отослать оттуда морем наш большой багаж, а затем вылететь в Тель-Авив. (Франко не было с нами, он прибыл в Израиль некоторое время спустя.) Путешествие проходило ужасно, особенно для Марты, пережившей недавно смерть матери. Уже в поезде мы узнали, что в Нью-Йорке начинается забастовка портовых рабочих и что день, когда мы приедем туда, будет последним для отправки вещей из порта. Поэтому в Сент-Луисе (штат Миссури), мы пересели на другой поезд, и я на своем совершенно невозможном английском стал умолять носильщиков перенести багаж в этот поезд. Я кричал, надрывая горло, так что совсем потерял голос, но никто и не подумал сдвинуть вещи с места. В Нью-Йорк мы прибыли без багажа, и, так как здесь никто не мог сказать, сколько продлится забастовка, нам пришлось улететь в Тель-Авив, махнув на него рукой. Забастовка длилась несколько месяцев, и, хотя в конце концов мы все-таки получили свои вещи, дебютировать нам пришлось в костюмах из фонда местного театра.
Наше прибытие в Тель-Авив пришлось на канун рождества 1962 года. Настроение было скверным, все действовало удручающе. Нас поместили в маленький отель с узкими кроватями, и мы оставались там до тех пор, пока сами не нашли подходящее жилье. В Тель-Авиве, конечно же, рождество не праздновалось. Это было печально, потому что обычно этот день мы радостно встречали в кругу наших семей. Рождественским вечером мы пошли в оперу слушать «Риголетто», потом вернулись домой, выпили немного отвратительного апельсинового сока и легли спать. (Мы тогда еще не знали о чудесных апельсинах из Яффы.) Хотя первое время в Тель-Авиве нельзя было считать для нас приятным, ситуация скоро изменилась.
Театром руководили мадам Эдис де Филипп и ее муж Эван Зохар, который, кроме того, много занимался политикой и, возможно, был бы избран в кнессет, если бы не развелся со своей первой женой. Мадам де Филипп, родившаяся в Америке, выглядела прелестно даже на исходе своего шестого десятка и обладала чрезвычайно твердым характером. Она замечательно осуществляла руководство труппой, держа в своих руках все дела, связанные с новыми постановками. Значительную роль в управлении предприятием играл Бен Арройо, занимавшийся внешними связями театра.