Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет
Шрифт:
В консерваторию я пришел мальчиком, у которого за душой не было ничего, кроме футбола и игры на фортепиано. Футбол я продолжал любить, но он уже больше не играл такой важной роли в моей жизни. Мне очень нравились уроки литературы, математики, причем особенно хорошо я помню старую испанку, которая преподавала математику. Сам я никогда не имел ничего против того, чтобы поиздеваться над строгими учителями, но эта дама была настолько симпатична, что насмешки наших ребят всегда раздражали меня. Они передразнивали кастильское произношение этой бедной женщины. Есть большая разница между тем, как произносят мягкие «с» и «2» в Кастилии и в Мексике, да, собственно, повсюду в Латинской Америке. У мексиканцев они звучат приблизительно так же, как в английском языке, а у кастильцев больше походят на английское же «(/i». Когда я приехал в Мексику,
* Сила судьбы (итал.).
Позже я, как и все дети, приспособился к местному произношению, но даже теперь, бывая в Испании, я совершенно естественно перехожу на кастильский говор. В Аргентине же, как правило, говорю по-местному, более певуче, произнося двойное «I» довольно твердо.
Как ни странно, но в консерватории, которая давала весьма основательное, разностороннее образование, уроки были значительно менее интересными, чем у Барахаса. Один приятель как-то сказал мне, что нигде, кроме консерватории, не отучают столь успешно любить музыку. Вместо насыщенного часа занятий через каждые три-четыре дня, к которому я привык во время обучения у моего частного педагога, я теперь получал урывками уроки минут по двадцать, не более. Я замкнулся, потерял интерес к фортепиано, хотя совершенствовался в новых важных для меня предметах — сольфеджио, гармонии и прочих дисциплинах. Учитель по сольфеджио, очень знающий преподаватель, приходил в неистовство, если кто-нибудь не мог правильно спеть свою партию, и начинал кричать: «Музыканты! Да мы все просто умственно отсталые существа! Физики и химики должны знать тысячи сложнейших формул, а наша забота — всего лишь семь нот: до-ре-ми-фа-соль-ля-си. Снова до, снова ре, снова ми — то же самое опять и опять!»
Для консерватории те годы были периодом расцвета. Здесь преподавал Карлос Чавес, известный композитор и дирижер, звезда профессорского состава. Профессор Хулиан Карильо был ведущим пропагандистом сочинений для четвертитонового фортепиано. В консерватории я дружил с Эдуардо Матой — сегодня он хорошо известен и с успехом выступает как дирижер. Мата и я даже сочинили вместе пьесу — Симфониетту № 1. Мы не задумываясь убегали с общеобразовательных предметов, какой-нибудь биологии или математики, чтобы работать над композицией или играть в четыре руки. Позже Эдуардо посещал в консерватории дирижерский класс Игоря Маркевича, куда и я ходил в качестве вольнослушателя. Тогда Маркевич работал над тремя симфоническими произведениями: Четвертой симфонией Чайковского, Второй сюитой из «Дафниса и Хлои» Равеля и «Вариациями на тему Пёрселла» («Путеводитель по оркестру для юношества») Бриттена. Эти занятия развили во мне интерес к симфонической музыке и дирижированию.
Но уже задолго до того времени я стал наблюдать за работой певцов из Национальной оперы, которые приходили в консерваторию, чтобы взять урок у преподавателя или позаниматься самостоятельно. Артисты будили мое любопытство. Я побывал в классах у нескольких педагогов вокала, и мир оперы стал постепенно притягивать меня, хотя в то время я даже не пробовал петь в сарсуэле у родителей.
В Мексиканском институте, где я проучился первые пять лет, занимались только мальчики. После школьных занятий я прямехонько направлялся домой. В консерватории же классы были смешанными, уроки иногда продолжались до вечера, поэтому я имел алиби, чтобы не всегда появляться домой к ужину. Кстати, лично я не согласен с тем, что раздельное обучение способствует лучшему сосредоточению. Когда мальчики и девочки учатся вместе, у них появляется большая потребность сделать что-то действительно хорошо или по крайней мере произвести хорошее впечатление. Меня очень заинтересовали некоторые девочки в консерватории, и, как только представился случай, я пригласил прогуляться одну из них. Она была, как и я, студенткой-пианисткой, но по возрасту на два года старше меня. Как раз тогда же я впервые попробовал петь, и она аккомпанировала мне на фортепиано.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я решил уйти из дома, чтобы жить вместе с этой девушкой. Мы скрывались у одного из ее старших братьев и вскоре тайно поженились. Этот драматический эпизод имел для меня большие последствия, поэтому мне тяжело вспоминать о нем даже сегодня. Я связываю случившееся с тремя обстоятельствами. Во-первых, с частыми отлучками из дома родителей. Они были
Родители, находившиеся вместе с Пеланчей в Европе, узнали о моем уходе из дома. Вернувшись, они разыскали меня и привели назад. В конце концов мне удалось убедить отца, что раз уж я женат, то должен по крайней мере получить возможность увидеть жену. Вместе с ним мы пошли домой к ее родным, а когда пришло время расставаться, я кинулся к отцу со словами: «Умоляю! Я чувствую, что должен быть здесь». И остался. Ее родители нашли нам квартиру, мы в нее переехали, и скоро моя жена забеременела. Потребовалось совсем немного времени, чтобы понять совершенную безысходность нашего положения. Мы были очень молоды, не имели никакого жизненного опыта, не могли себя обеспечить. А тут еще родился ребенок — мальчик, которого мы назвали Хосе (Пепе). Это произошло в июне 1958 года, когда мне было семнадцать лет, поэтому в сорок два года я уже имел двадцатипятилетнего сына и маленькую внучку.
С женой мы разошлись, не прожив вместе и года, хотя оформление развода произошло лишь годом позже. Это было ужасно мучительное для меня время. Я не знал, как выбраться из случившейся катастрофы. Даже сейчас, когда я могу вспоминать обо всем этом спокойно, я продолжаю удивляться, как ее родители, которые были в курсе всего того, что с нами происходило, могли позволить своей восемнадцатилетней дочери уйти из дома и выйти замуж за шестнадцатилетнего юнца.
Но судьба вновь на долгое время смилостивилась ко мне. В известном смысле женитьба ускорила становление моей карьеры. Я должен был искать работу, чтобы хоть как-то поддержать жену, ребенка и себя. Оставаясь в консерватории, я неминуемо превратился бы в того, кого называют «консерваторской крысой». Это категория людей, которые учатся делать все профессионально, но никогда не превращаются в настоящих артистов. Уход из консерватории открывал передо мной новые возможности и делал меня независимым.
Когда я окидываю мысленным взором те четыре года, что прошли между рождением сына и моим отъездом из Мексики, то до сих пор поражаюсь количеству мест, где я успел поработать, и разнообразию своей тогдашней музыкальной и театральной деятельности. Первый ангажемент я получил как аккомпаниатор мамы для ее концертов в Мериде (штат Юкатан). После этого я начал выступать в труппе родителей в сарсуэлах. К тому времени я уже знал большую часть их репертуара и прекрасно себя чувствовал, выступая в баритоновых партиях.
Дома родители помогали мне советами по овладению голосом. Позже, в консерватории, я стал более серьезно, чем раньше, посещать вокальные классы. Собственно говоря, у меня никогда не было учителя по пению, хотя я прослушивался у нескольких педагогов. Одна дама, очень сведущая в физиологии голоса, пыталась объяснить мне, как надо пользоваться надгортанником и гортанью, что делать с дыханием, рассказывала что-то про мышцы лба, про то, каким способом добиваться резонанса... Но все это было чистой теорией и нисколько не помогло мне в пении.
И все же один педагог мне нравился — чилиец Карло Морелли. Его брат Ренато Дзанелли прославился исполнением роли Отелло. (Их настоящая двойная фамилия — Моралес-Дзанелли. Морелли начинал как тенор, затем стал баритоном; Дзанелли же, наоборот, перешел из баритонов в тенора.) Я заинтересовался классом Морелли, зная, что у него берут уроки многие лучшие профессиональные певцы Мексики. Морелли не обращал никакого внимания на вокальную технику. Его гораздо больше привлекали особенности интерпретации, а именно это и интересовало меня с самого начала. Он был мистик и спирит, верил, что мистицизм помогает пению. Я не разделял его взглядов (не разделяю их и сейчас) и тем не менее пошел в его класс. Морелли носил великолепное кольцо с сапфиром, золотая оправа была сделана в форме двухголового змея. Умирая, он просил свою жену отдать это кольцо мне, и я ношу его по сей день.