Пласидо Доминго. Мои первые сорок лет
Шрифт:
Из Италии мы поехали в Барселону, где жили сестра Марты Перла и ее муж Агустин Росильо. Первое возвращение в Испанию после того, как я покинул ее ребенком, очень взволновало меня, и, когда мы прибыли в Мадрид, я стиснул руку Марты, безуспешно пытаясь сдержать слезы. Там мы увиделись со всеми моими дядюшками, тетушками, двоюродными братьями и сестрами. Я снова оказался на улице Ибисы, мы остановились в том же доме, где я жил мальчиком. Долго спавшие во мне чувства, испытываемые к Испании, при этом посещении страны выплеснулись наружу.
Марта, ожидавшая ребенка, быстро уставала, поэтому она оставалась в Барселоне, пока я ездил на всевозможные прослушивания. Среди других я пел для Бернара Лефора, и он предложил мне «Баттерфляй» в Марселе к концу года. Это был единственный конкретный положительный результат, который принесли все прослушивания. Однако
Затем мы полетели в Соединенные Штаты, и в Чотокве, ужасно простуженный, я впервые спел Самсона в спектакле с Джоан Грилло. Ситуация усугублялась тем, что надо было петь на английском или хотя бы изображать смутное его подобие. «Кармен» в Вашингтоне с Розалинд Элиас прошла очень успешно. Руководители театра «Нью-Йорк Сити Опера» Юлиус Рудель и Джон Уайт, послушав меня на спектакле, пригласили на пробу в свой театр. Таким образом я неожиданно получил приглашение дебютировать на нью-йоркской сцене в октябре в двух представлениях «Кармен». В «Нью-Йорк Сити Опера» мне предложили также выступить в «Сказках Гофмана» на гастролях в Филадельфии, но с условием, что потом я соглашусь петь в новой опере аргентинского композитора Альберто Хинастеры «Дон Родриго».
После долгих вояжей мы с Мартой вернулись в Мехико, радостно встретившись с нашими родными. Я выступил там в «Сказках Гофмана», а также в «Тоске». Одна из рецензий на первую оперу была отрицательной. Суть сказанного в ней обо мне сводилась к следующему: трудно даже передать, что Пласидо Доминго выделывал на сцене, во всяком случае, совершенно ясно, что опера не его дело. Это так вывело меня из себя, что я в первый и единственный раз в своей жизни разозлился на рецензию. Я думал накинуться на критика с возражениями и устроить на следующем спектакле нечто вроде скандала. Но в тот же день, когда вышла рецензия, Мариан Симон позвонила мне из Нью-Йорка и сообщила, что я приглашен в Бостонскую оперу петь «Богему» с Ренатой Тебальди, оперу Рамо «Ипполит и Арисия» с Беверли Силлз и оперу Шенберга «Моисей и Аарон». Это открывало передо мной определенные перспективы, а мысль о том, что представляется возможность петь с Тебальди, совершенно преобразила меня (Силлз в то время еще не была столь знаменита, как впоследствии). Я оставил рецензента жить с миром.
Еще несколько ангажементов я получил на выступления в Пуэбле и кое-где еще в Мексике, но прежде, чем я узнал о них, настало время отправляться в Нью-Йорк для подготовки дебюта в «Кармен» на сцене «Сити Опера», который был назначен на 21 октября. Рудель не собирался дирижировать этим спектаклем, но изменил свои намерения, услышав меня на репетициях. Я был очень польщен этим и никогда не забуду его поступка. Пока я репетировал, тенор в параллельно шедшей постановке «Баттерфляй» заболел, и 17 октября меня попросили заменить его. Таким образом, мой дебют в Нью-Йорке состоялся раньше, чем предполагалось. Дирижировал Франко Патане, выдающийся музыкант, которого все мы очень любили и который через несколько лет скончался в расцвете сил. Патане, как и его сын Джузеппе, как Нелло Санти, обладал совершенно невероятной музыкальной памятью. Встречаются дирижеры, которые могут сесть и записать наизусть целые оперы: и оркестровые партии, и вообще все, что есть в партитуре. Патане-старший был одним из них. Но прежде всего он глубоко, всем своим существом погружался в музыку, которой дирижировал. Я выступал с ним в нескольких постановках: «Травиате», «Баттерфляй», «Тоске», «Кармен», «Богеме» и в первый для себя раз — в «Плаще». Единственный его недостаток— тот же, что и у Фаусто Клева, с которым я позже работал в «Метрополитен-опера»,— заключался в потере самоконтроля, если кто-то из исполнителей ошибался во время спектакля. Он впадал в такую ярость, что мы теряли нить действия. Его лицо выражало гнев, от которого содрогались наши души. Клева же иногда приобретал на спектакле совершенно потусторонний вид, так что мне становилось страшно за его здоровье, ведь он и вообще выглядит очень хрупким. С ним я пел «Адриенну Лекуврер», «Андре Шенье», «Сельскую честь» и «Бал-маскарад». От этой работы я получал истинное удовольствие. Особенно близки были Клева произведения композиторов-веристов.
Представления обоих спектаклей в «Нью-Йорк Сити Опера» где я участвовал, прошли чудесно. Жаль, что со мной не было Марты: она осталась в Мехико, ожидая рождения ребенка. Новый Пласидо Доминго родился несколько прежде времени — как раз в тот день 21 октября, когда был назначен мой нью-йоркский дебют.
В Нью-Йорке меня принимали более чем хорошо. В то время я познакомился с людьми, которые остаются моими друзьями по сей день. Это, например, кубинцы, которые были в числе поклонников труппы моих родителей, когда те гастролировали на Кубе. Они вспоминали, как отец и мать показывали им фотографии маленьких Пласидина и Мари Пепы. Я начал также посещать спектакли в «Метрополитен-опера». Мне особенно запомнилась прекрасная постановка «Эрнани» с Леонтин Прайс, Франко Корелли, Корнеллом Макнейлом и Джеромом Хайнсом. Все было великолепно: меня покорили размеры старого здания театра и то, как звучали в нем голоса этих певцов.
В ноябре я пел «Баттерфляй» в Марселе и нашел, что публика южной Франции поразительно хороша. Доброжелательная, знающая, она мгновенно откликается на удачи и неудачи. Несколькими годами позже я выступал там в «Кармен» и надеюсь появиться в Марселе еще когда-нибудь. Из Франции я вернулся в США, чтобы петь «Кармен» на английском в Форт-Уорте. Норман Трайгл, выступавший в роли Эскамильо, иногда пародировал меня: изображая, как я в дуэте с Микаэлой пою слова «Поцелуй от любимой», он нарочито растягивал слоги, сопровождая это соответствующей мимикой.
В Филадельфии я дебютировал, выступив с «Нью-Йорк Сити Опера» в «Сказках Гофмана». Потом я помчался в Барселону готовиться к первому выступлению в Испании (оно состоялось 1 января 1966 года). В театре «Лисео» я пел в трех мексиканских операх: «Карлоте» Луиса Санди, «Северино» Сальвадора Морены и «Мулатке из Кордовы» Пабло Монкайо. Это прелестные оперы с местным колоритом различных районов Мексики. Ни одна из них не похожа на традиционные произведения оперного репертуара, поэтому публика и критика не могли в полной мере оценить качество моей художественной работы. Тем не менее я получил удовольствие от этих выступлений. Мама тоже встречала рождество в Испании, потому что работала там в это время по контракту в гастрольной труппе сарсуэлы.
По возвращении в Нью-Йорк мне предстояло отважиться на весьма рискованное предприятие — петь заглавную роль в североамериканской премьере оперы Хинастеры «Дон Родриго», да еще и выступать с ней в новом помещении «Сити Опера»—Театра штата Нью-Йорк в Центре имени Линкольна. Большую часть зимы я оставался один, без семьи, так как климат в Нью-Йорке казался мне слишком суровым для ребенка (Марта с маленьким Пласидо приехала ко мне за неделю до премьеры). Вообще это была первая зима, которую я проводил в холодной части света. Для меня внове оказалось видеть снег изо дня в день, носить теплые сапоги, перчатки, шапку с ушами. Обычно я отправлялся в театр утром и уходил из него часов в одиннадцать дня. Я научился американской привычке покупать продукты в торговых автоматах, быстро поедать булочки с рубленым бифштексом, продававшиеся в бумажных пакетах,— одним словом, делать все необходимое, чтобы поддерживать свои силы.
«Дон Родриго», великолепно поставленный Тито Капобьянко, стал первым оперным спектаклем, в подготовке которого я участвовал от начала до конца. График требовал напряженной работы, и в отношении длительности репетиций не было никаких ограничений. Мы работали, не глядя на часы. Когда меня приглашали на роль, я не представлял себе, что предстоит делать, в какую работу надо будет включиться. Мое музыкальное образование более обширно, чем обычно у певца, но и мне интонировать интервалы в музыкальной ткани «Дона Родриго» было трудно. Репетиции шли прекрасно во многом благодаря участию в них одного из великолепнейших музыкантов, которых я когда-либо знал,— аргентинского композитора Антонио Тауриэлло. Он приехал как ассистент Хинастеры и оказывал реальную помощь на протяжении всех репетиций. Тауриэлло мог заметить фальшивую интонацию в сложнейших пассажах, свободно читал с листа партитуры типа берговского «Воццека» и вообще невероятно быстро схватывал любой музыкальный материал, с которым ему приходилось иметь дело. Казалось, что Тауриэлло знал произведение Хинастеры лучше, чем сам автор.