Плавни
Шрифт:
— Не неволь, Андрей Григорьевич… Нам треба идти… дело есть.
Андрей не стал задерживать Остапа Капусту и его сыновей, — знал, по какому делу спешит старик. Где–то за станицей, в глухой терновой балке, прячется отряд казаков, сбежавших из Челбасских плавней. Ждут казаки своего командира, и потому спешит к ним старый Капуста с радостной вестью. Но не подал виду Андрей, что догадался, лицо его было серьезно, даже строго, и лишь глаза весело смеялись.
…Мимо трибуны проходили с шашками наголо конные сотни Запорожского полка. Сухенко тихо спросил
— Зачем ты устроил этот цирк?
— Какой цирк?
— Да с этим Капустой.
— Ты находишь, что это смешно?
— Не знаю, но кончится это печально.
— Почему?
— Зачем притворяться? Ты набираешь в свой гарнизон вчерашних бандитов, да еще ставишь их главарей командирами.
Андрей закусил губу, чтобы не ответить грубостью. Сухенко так же тихо продолжал:
— Вот еще что: присмотрись–ка к своему начальнику гарнизона. У меня есть сведения, что он ездит по хуторам и занимается грабежами и вымогательствами.
— Это ложь!
— Не знаю, надо проверить. Я говорю это тебе, как председателю комиссии по борьбе с бандитизмом. Если б ты был просто председателем ревкома, я твоего Хмеля арестовал бы сегодня же и отправил в Ейск.
— Здесь право ареста принадлежит только мне.
Знаю, потому и говорю тебе. А в общем, это, конечно, твое дело.
Парад кончился. Андрей быстро сошел с трибуны.
— Ну, Тимка, едем в ревком. Да ты не кислиц ли наелся, что с тобой?
— Ничего, — нахмурился Тимка и подал Андрею повод Урагана.
«Пора поговорить с ним», — подумал Андрей, садясь в седло. Он еще раз взглянул на пасмурное лицо Тимки.
— Сегодня зайдешь ко мне.
Комиссар и Сухенко тоже сели на коней. По площади поехали рядом. Сухенко сказал Андрею:
— Через два дня я собираю совещание командного
состава. Потом будет ужин. Ты придешь, Семенной?
— Хорошо.
…Андрей был доволен сегодняшним днем и в то же время встревожен. Радовали — боевой вид гарнизонных сотен, выход из плавней Остапа Капусты с его сыновьями. Знал Андрей, что весть о том быстро разлетится по всем плавням и усилит дезертирство казаков из отрядов.
Тревожил предстоящий уход, войск с Кубани на бело–польский фронт. Как тогда, с какими силами дать отпор восстанию, что вот–вот неминуемо вспыхнет?.. А Сухенко?.. Ласковыми словами дружбы смелым взглядом, всем видом своим боевым вошел он в сердце Андрею, и поверил ему Андрей, больше того, — полюбил его за веселый нрав и удаль казацкую. И вдруг увидел на трибуне его настоящее лицо и ужаснулся: сколько злобы, сколько дикой, неукротимой ненависти было в его глазах, когда смотрел он на старого Остапа Капусту! А комиссар сухенковской бригады все время молчал и как–то странно поглядывал на Андрея. И вид у него был пасмурный. Питерский рабочий, металлист, он всю мировую войну пробыл в тюрьме за принадлежность к партии большевиков. Он мешковато сидит на лошади, тяжелый донской палаш держит, как молот, но когда посмотрит из–под лохматых бровей, то, кажется, проникает в самые тайные уголки человеческого сердца. Сухенко
Придя в свой кабинет, Андрей пожалел, что отпустил председателя партийной ячейки, и хотел уже посылать за ним, когда вошел Тимка.
— Ты чего?
— Звали?
— Ах, да. — Андрей заметил, что Тимка чем–то взволнован. Он подошел к ординарцу, обнял его за плечи и, усадив на диван, сел рядом.
— Что, важко тебе, Тимка?
— Важко!.. — вырвалось у Тимки.
— Я вижу, есть у тебя что–то на сердце… может, скажешь?.. Легче будет.
«Все знает! — подумал Тимка, и лоб его покрылся испариной. — А не все ли теперь равно, ведь с ляхами и им, и нашим биться!» — пришла снова мысль, и Тимка, волнуясь, срывающимся голосом спросил:
— Андрей Григорьевич, теперь, стало быть, все отряды из плавней на фронт уйдут?
— Не отряды, Тимка, а те казаки, которые в наших рядах захотят биться за свою Родину, за революцию.
— А если кто не захочет?
— Тот будет помогать польским панам.
— А офицеры тоже выйдут?
— Могут и офицеры выйти. Ты мне что–то сказать хотел?
— Батько мой и брат в плавнях… — с трудом выговорил Тимка.
Это признание удивило Андрея. Он понял теперь, чем взволнован этот синеглазый казачонок, и ему стало жаль его.
Тимка сидел сжавшись, словно ожидая удара. Ему показалось, что председатель сейчас накричит на него, посадит в подвал. И когда тот по–отечески провел рукой по его волосам и, взяв за подбородок, заглянул в глаза, Тимка не выдержал и расплакался.
…Семен Хмель отвел свои сотни с площади и, приехав в гарнизон, занялся осмотром реквизированных у кулаков лошадей, потом допрашивал арестованных и перебежчиков. Об Андрее он вспомнил лишь в конце дня. «Пора ехать обедать, — решил Семен, — Наталка, должно, заждалась». Он вышел на улицу и направился к ревкому. Входя в кабинет председателя, столкнулся с выходившим Тимкой.
— Председатель у себя?
Тимка утвердительно кивнул головой. Хмель окинул его суровым взглядом, но, увидев, что глаза у Тимки заплаканы, ничего не сказал.
Андрей стоял возле окна.
— А я за тобой, пора обедать.
— Едем, Семен!
— Сейчас я перебежчиков допрашивал.
— Ну, и что?
— У Дрофы до четырехсот человек, у Гая около двух сотен, у Гриня почти полк… Сегодня я тебе подобрал нового ординарца…
— Что так?
— Батько и брат Тимкины живы и оба у Дрофы.
— Знаю.
— Ты знал?!
— Ну да… Мне Тимка сам об этом рассказал.
— Сам?.. А я его хотел сегодня посадить…
— За что?!
— За связь с братом и отцом.
— Посадить всегда успеем. Подождем…
2
Семен Хмель достал из борща мясо и нарезал его ломтями. Андрей налил три стопки: Семену, себе и Тимке.
— Так, говоришь, кишмишовая?
— Кишмишовка, Андрей. Один старик целый бочонок в плавни вез, а мои хлопцы перевстрели.
— Куда дел?
— Ну, понятно, в подвале сидит.