Плененная Иудея (сборник)
Шрифт:
Утром Рано-опа подвела сурьмой брови так, что они сошлись на переносице, покрасила ногти и ладони рук хной, надела нарядное платье, на голову поверх косынки накинула халат со скрепленными позади рукавами и, раздувающаяся от гордости, что ее сопровождает слуга, отправилась на базар.
Следом за ней шел Бенедикт. Его цепь веревкой была подвязана к поясу. В руках у него была широкая плоская плетеная корзина для покупок. Рано-опа попыталась заставить его нести корзину на голове, как это принято на Востоке, но вовремя поняла, что в таком положении Бенедикт не пройдет и двух шагов, не уронив содержимое в пыль.
– Неудачника
Возвращаясь с покупками, они еще издали услышали в переулке возле дома шум и крики. На секунду Рано-опа остановилась, в ужасе прижав руки к сердцу. Затем бросилась вперед к дому, Бенедикт побежал было за ней, держа корзину в руках. На ходу он споткнулся, упал. Покупки вывалились в желтую уличную пыль. Встав с колен, Бенедикт почесал затылок. Но так как Рано-опа уже завернула за угол и не могла видеть, что произошло, Бенедикт быстренько собрал продукты, по возможности сдувая с них пыль.
Когда он чуть виновато подошел к дому, то увидел, что крики и плач раздаются со двора соседа Тогая. Возле калитки собрались соседи, обсуждая происходящее.
– Что случилось? – спросил Бенедикт у хозяйки.
Та, повернувшись, чуть замешкалась с ответом, с изумлением глядя на грязную корзину, но тут же забыла об этом.
– Беда. Ой беда. Алтынгуль увозят.
– Кто увозит? – удивился Бенедикт, ставя корзину на землю.
– Говорят, Тогай налоги не уплатил, – нерешительно произнес кто-то.
– Да уплатил он. Точно знаю, что уплатил. Не в этом дело. Дочь его кому-то приглянулась. Вот и придрались. С ханами не поспоришь. Что захотят, то и возьмут у бедняка. Последнее отберут. Собачьи проклятия волка не трогают.
Из ворот показался высокий нукер [53] , держа в руках вырывающуюся и рыдающую Алтынгуль. Это был тот самый джигит, что напугал ее. Второй нукер оттолкнул цепляющегося за него отца девушки.
Женщины в переулке закричали, запричитали. Не обращая внимания, всадник перекинул девушку через седло, вставил ногу в стремя, и тут его остановил Бенедикт. Он дотронулся до плеча джигита:
53
Нукер – дружинник, воин личной охраны хана.
– Любезный брат мой, увозить насильно дочь от отца большой грех. Будь же милосердным. Оставь девушку. Она невеста. Она просватана. За такие грехи…
Во время неожиданной речи Бенедикта в тупике наступила тишина, все, поразившись смелости невольника, перестали кричать и причитать.
На мгновение, слушая, замер даже всадник. Потом он увидел цепь на ногах говорящего, понял, что перед ним всего лишь раб, и, не говоря ни слова, наотмашь, с силой ударил рукояткой плетки по голове Бенедикта. Бенедикт упал. Всадник вскочил в седло, взмахнул плетью. Конь сорвался с места, и всадники исчезли, словно их и не было.
Возле маленькой распахнутой двери остался сидеть на земле растерзанный, убитый горем старик-отец. Его чалма упала, пока он спешил за нукерами, и непокрытая, стриженая седая голова казалась особенно голой и несчастной.
Глядя на него, женщины ахали, вытирая глаза краями головных платков. Мужчины сочувственно качали головами. С разбитой головой, закрыв глаза, лежал Бенедикт. Причитала и нелепо суетилась Рано-опа. Она то бросалась к дому, чтобы отнести корзину и, взяв воды, обмыть рану Бенедикту, то, забыв, что хотела, опять возвращалась к двери соседа. Оттуда она вновь бросалась к дому. И все никак не могла выпустить из нервных рук опостылевшую корзину.
В таком виде всех их и застали вернувшиеся Садруддин-ока и Карим. Услышав, что девушку увезли, Карим пришел в ярость. Его красивые глаза стали совершенно черными от бешенства, и он бросился в погоню. Но на его пути встал отец.
– Отойдите, отец, – задыхаясь от гнева, проговорил юноша, – я люблю и уважаю вас, но вы не сможете меня остановить.
– Я не останавливаю. Но куда ты бежишь? Разве ты знаешь путь? Зачем ловить ветер? – Садруддин-ока понизил голос: – Не надо всем знать твои планы. Войди в дом. Жди до вечера. Я узнаю, куда ее увезли. Обещай, что ты дождешься меня.
Не отвечая, несчастный юноша стоял, сжимая и разжимая в бессильной ярости кулаки. Но уважение к отцу, к его уму и рассудительности наконец перевесило.
Карим вбежал в калитку, бросился на айван, уткнулся лицом в потертую курпачу [54] и замер. Садруддин-ока помог Тогаю встать.
– Кто может спорить с судьбой? Значит, не суждено нам быть родственниками, – печально сказал он отцу девушки, но так, чтобы слышали все соседи, и, проводив Тогая, тихо закрыл за ним калитку.
54
Курпача – узбекский национальный матрац.
Войдя в свой двор и прислонившись спиной к закрытой двери, мужчина смотрел, как жена перевязывает слугу, как, не шевелясь, лежит на айване сын.
– Не выпускайте его из дома до моего прихода, – прошептал Садруддин заплаканной жене и Бенедикту, – огонь любви лишает влюбленных разума и толкает их совершать ошибки.
Тихо приоткрыв калитку и увидев в образовавшуюся щель, что соседи разошлись и в тупике никого нет, мужчина быстро вышел из дома.
Вернулся Садруддин-ока вечером. Во дворе дома стояла траурная тишина. Рано-опа сидела на своей низенькой скамеечке и тихо раскачивалась, время от времени бросая жалеющие взгляды на сына. Бенедикт с головой, обвязанной тряпкой, поджав ноги, сидел на краю айвана, возле продолжающего лежать ничком Карима, и что-то шептал. Подойдя к айвану, Садруддин-ока тихо произнес:
– Пойдем в дом, сынок.
Карим не шевельнулся.
– Я знаю, где девушка.
Он не успел договорить, как юноша вскочил и быстро спросил:
– Где?
Его черные глаза горели, он весь дрожал от нетерпения. Садруддин-ока опасливо оглянулся и приложил палец к губам:
– Тихо. И у дувалов могут быть уши. Пройдемте в дом.
Плотно прикрыв дверь, Садруддин-ока устало опустился на ковер возле низенького стола.
– Алтынгуль отвезли в загородный дворец Махмуд-хана.