Пленники Раздора

Казакова Екатерина

Донатос опешил от такого натиска, но быстро совладал с удивлением и рявкнул:

— Охолонись! У вас, у баб, день что ли сегодня какой особенный? Как не в себе все.

От этих слов Светла заскулила ещё жалобнее и уткнулась носом в коленки.

— Ничего я ему не велел, — продолжил крефф. — Говори толком. Разоралась.

Наузник был не в духе, да ещё скулеж дуры бередил душу, мешал думать.

— Чего ты учудил? — повернулся Донатос к своему выучу. — Как был дураком, так и остался!

— А

что ему делать, коли ты сам сказал — то средство единственное? — тут же разозлился Нэд.

— Хватит! — не выдержал Клесх. — Как ни соберешь вас — только и лаетесь.

В покое воцарилась звенящая тишина. Даже Светла и та перестала всхлипывать и подвывать.

— В выуча твоего навь перетекла, — повернулся Глава к Донатосу. — Перетекла, да так и осталась. Тамир, покуда в уме ясном был, запер её резой. Теперь резу каждый день подновляет. Но сам из-за этого стал, как сосуд порожний. Что делать нам с этим?

Донатос шагнул к послушнику. Отвернул в сторону ворот рубахи, поглядел на резу.

Светла зарыдала на весь покой:

— Родненький, ты не тронь его! Злобный он!

Крефф, словно не услышал, посмотрел на послушника и спросил:

— Меня узнаешь? Как зовут, не забыл?

По лицу Тамира было видно, что он всеми силами пытается воскресить в памяти имя наставника. Увы, усилия эти оказались тщетными.

— Я так скажу, — произнёс сухо Донатос. — Мёртвому в живом не место. Это всем тут ясно. Одного надо с миром упокоить, другого с миром отпустить, ибо ни на что он после такого годен не будет. Навь из него Силу тянет. Сила иссякнет, держать мёртвую душу в теле будет нечему. Тут и помрет.

Светла заплакала:

— Родненький! Да разве ж можно так? Да что ж ты говоришь-то такое? Ты погляди, он же живой! И тот, другой — тоже. Устал он просто, душу надорвал. Его не упокоить надо, ему мир надо вернуть!

Тамир не разделял её скорби, он равнодушно глядел перед собой и молчал.

— Мир вернуть? — спросил задумчиво Клесх. — Понять бы ещё — как…

У Светлы в глазах снова задрожала влага.

— Да откуда ж я знаю! — всплеснула она руками. — Это ведь только он сказать может!

И блаженная опять залилась слезами не то жалости, не то страха, не то… дурости.

— Душу неотпущенную на земле всегда треба какая-то держит, — сказал вдруг глухо Тамир. — Навь она потому к живому тянется, что дело у неё к тем, кто остался, есть.

— И какая же треба у Ивора? — спросил насмешливо Лашта.

— Он… ищет кого-то, — с трудом вспоминая, сказал Тамир.

— Ха! — хлопнул себя по колену Нэд. — А то мы не знали будто! Небось, того, второго и ищет. Как его звали-то, а?

— Волынец… — ответила Бьерга. — Оно, конечно, складно всё. Но откуда нам ему добыть этого Волынца? Ты вот знаешь, где он? И я не знаю.

— Дак сам найдет, — сказал

Донатос. — Раз у него до этого Волынца дело есть, сам и отыщет.

— То-то я гляжу, — усмехнулся Клесх, — который уж век ищет.

В это время Тамир пересушенным сиплым голосом произнес:

— «Я прихожу отпустить всякого. Но кто отпустит меня?»

Колдуны переглянулись.

— Может, поговорить с ним? — спросил задумчиво Лашта.

— Поговорить? — Донатос покачал головой. — Будешь Даром взывать, убьёшь парня. Только ежели Ивор этот сам к нам потянется. А он, вон, молчит. Кажет лишь то, что от Тамира осталось.

Слова эти прозвучали резко и безжалостно.

— Навь на кровь тянется, — негромко произнесла Бьерга. — На живую. На Дар приходит. А скитается всегда поблизости от того места, где сгибла.

— Ещё не легче, — пробормотал на это Лашта.

Светла на своей лавке, будто в ответ на эти слова, снова расплакалась.

— Чего ты всё воешь? — спросил Донатос с досадой.

— Жалко мне вас… — ответила девка. — Лихое дело задумали.

Обережники переглянулись.

* * *

В Цитадели сделалось многолюдно. Матреле ещё ни разу не приходилось стряпать на такую ораву мужчин, каждый из которых ел за троих.

На поварне стряпухи, служки и молодшие выучи, приставленные в помощь, сбились с ног. Только и делали, что жарили, парили, тушили, томили, чистили, перебирали…

В мыльнях тоже хватало хлопот. Наноси воды, чтобы каждый мог омыться, натопи печи… Но и это не всё ещё. Пришлось спешно готовить ученическое крыло — приводить в порядок покойчики, набивать соломой тюфяки, носить дрова на истоп.

Ожила крепость. Такой стала, какой не бывала прежде. Всюду или парни крепкие, или мужики молодые. Куда ни пойдёшь — на воя наткнешься. Девки из приживалок расцвели. То ли дело — выучи, с которым словом обмолвиться не успеваешь, так они заняты. И совсем другое — неженатые взрослые парни, томящиеся со скуки.

Правда, чего душой кривить, мужики без дела — напасть похуже налётчиков. Но то, если просто мужики. А обережники совсем иное. От них лиха не будет и обиды тоже. Вот и прихорашивались девушки, и улыбались чаще обыкновенного.

Две лишь ходили хмурые. Лела, которая вовсе будто не умела радоваться. И Нелюба, которая радоваться разучилась. Приехал Ильгар. Столкнулись они во дворе, ратоборец будто даже обрадовался, сказал: «Здравствуй». Девушка же ответила заносчиво, мол, мира в дому. И дальше пошла. Думала, остановит, удержит. А обережник только проводил взглядом и в другую сторону отправился.

И гордячка проревела на плече у Клёны весь вечер. Жалко её было — сил нет! Да только ведь и у подружки с любовью не ладилось. Впрочем, она о том молчала. Стыдно было.