Пленники Раздора
Шрифт:
— Охотница, послушай…
Она поглядела на него с мукой.
— Что?
— Слада… Зорянка то бишь, не так давно дочку родила.
Обережница молчала. В груди жгло и пекло, а горло словно стиснули ледяной ладонью. Зачем он ей это говорит? Что ей за дело до их детей! Захотелось вырваться. Захотелось развернуться и уйти, только бы не слышать никаких слов. Забыть эту встречу и давешний разговор. А носки треклятые сжечь! Что у неё — носков что ли нет?!
И ещё горше становилось оттого, что она понимала, пожитой Дивен
Ходящий же, ничем не выказывая обиды или досады, сказал мягко:
— Назвали Лесаной. Так твоя сестра решила.
Собеседница застыла, глядя куда-то сквозь мужчину, а потом хрипло ответила:
— Дай ей, Хранители, счастья не так скудно.
Круто развернулась и пошла дальше.
У ворот они расстались. Обережница перевела спутника через Черту, и он отправился к лесу. Девушка некоторое время смотрела ему в спину, а потом вдруг с горечью поняла, что не догадалась отослать сестре никакого отдарка.
В последние седмицы Нэд казался себе глубоким стариком. Будто разом навалились все прожитые годы, коих он до этой поры словно и не чувствовал. Тошно и муторно сделалось. А в чем причина, поди разберись.
Лишь нынче понял крефф.
Ратоборцы собирались в путь. Готовились к сшибке. Жили предстоящей битвой. Но собирал их не Нэд. Не он вел. Он мог лишь глядеть, как готовились в путь облаченные в чёрное мужчины, которых посадник знал поименно и помнил ещё выучами. Со дня на день вои уходили из Крепости. А он — Нэд — оставался. Со стариками, бабами, детьми, служками и калеками.
Так вся жизнь его миновала. Да и видел ли он жизнь-то, сидючи в своём покое, из года в год набираясь спеси?
А вот Клесх иной. Его-то судьба управителя ни жирком не затянула, ни властолюбием. Как был — одни ремни да жилы, так и остался. Только взгляд острее и тяжелее стал, речь отрывистее. И сколько ни юли сам перед собой Нэд, да только видно — не ослабит Клесх десницу. Останется таким и через год, и через два десятка лет. Не засидится он в Крепости, не обрюзгнет от власти. И ныне-то оттого лишь который месяц тут мается, что готовит ратоборцев, стягивает силы, а воротятся, небось, через день в новый путь тронется — глядеть, как блюдутся приказы его по городам да весям.
Тяжко и трудно было понимать это Нэду. Тяжко и трудно свыкаться с мыслью, что столь нелюбимый прежде выуч оказался умнее наставников. Что не прожег он бездельно и бездумно ни юность свою, ни молодость, да и зрелость не растратит попусту.
Это у Нэда все миновало. Для Клесха же только начинается, чего б ни думал он о себе.
И то ещё было страшно посаднику, что Бьерга ехала вместе с обережниками. Она ехала. Он оставался. Злая досада поселялась в сердце, обида на самого себя.
— Глава, — сипло сказал Нэд. — Дозволь с вами…
Понимал — о глупости просит, о несбыточном,
Клесх поглядел на Нэда с пониманием. Все он видел в глазах старого креффа. Каждую мысль. Потому что сам был ратоборцем.
— Знаешь ведь, что откажу, — ответил он. — Знаешь — почему. Так давай, будто ты не просил, а я не отказал.
Нэд грустно усмехнулся.
— Давай…
Едва он договорил, как хлопнула дверь покоя и стали входить в горницу вои. Один, другой, третий, десятый…
Кто постарше — заняли лавки, молодые устроились на полу. От избытка черной одежи и непривычно бородатых рож Нэду стало и вовсе тоскливо. Впрочем, он с собой совладал.
— Мира вам, обережники.
— Мира, — отозвались те вразнобой.
Много же их! Рискует Клесх. Все города оголил. Даже из Гродны забрал ребят… За ратоборцами вошли колдуны: Донатос, Бьерга, Тамир, Лашта. Лекари припозднились. Впрочем, пока рассаживались наузники, уж и целители подоспели — первым проковылял Ильд, за ним пробрались между сидящих ребят Руста, Ихтор и Ихторов старший выуч — Любор. Замыкали шествие Койра и Рэм. Эти-то пни старые куда?!
В покое стало тесно.
— Ну, все что ли? — спросил Клесх.
Ему ответили согласным гудением.
— Тогда начнём.
Он чертил прямо на стене белым мягким камнем. Ратоборцы слушали, лишь иногда отзываясь, если имели что сказать.
— Эдак-то всё ладно, — говорил иногда Ольст, показывая на белые линии. — Но вот ту телегу лучше с краю сдвинуть.
— С краю болотина, — тут же возражал густым басом Дарен. — Нечего туда двигать. Там прутовье густое.
— Так, может, в другую сторону? — спрашивал кто-то из сторожевиков. — Ближе к дальнему ряду.
Гудели, спорили, иной раз вскакивали, подходили к начертанному и до хрипоты лаялись, что-то доказывая или опровергая. Клесх слушал всех, всем давал высказаться.
— А дуру? Дуру ты куда собрался сажать? Туда что ли? — махал руками на упершегося Дарена злой Лашта. — Тебе круг обережный на версту чертить?
И хлопал себя по бедру, а Дарен басил:
— Сколько надо, столько и начертишь!
— Да он-то начертит, — тут же встревала Бьерга. — А силищи где столько взять, чтобы удержать, а? Мы тебя ратиться не учим? Вот и ты не лезь. Слушай, чего говорят-то. Не впусте болтают.
Клесх смотрел на них — разгоряченных, отстаивающих каждый своё, — на неровный рисунок на стене, на стёртые и вновь начертанные линии, слушал споры и молчал.
Лишь когда все вдоволь налаялись, не по разу переругались и смолкли, он сказал:
— Понял я вас. Всех услышал. И делать будем так, — Глава взял в руку камень и начал подправлять рисунок.
Глядели молча. А потом Донатос, за весь этот оборот не проронивший ни слова, в наступившей тишине сказал:
— Хоть кто-то у нас с головой вместо репы на плечах.