Пленники
Шрифт:
Не добившись от обыска никакого результата, фашист с пеной на губах снова повернулся к вознице, выполнявшему роль переводчика.
— Обер-ефрейтор, — сказал возница, — спрашивает, откуда ты?
— Прохожий я, — ответил Оник как можно спокойнее. — Иду из Львова в Чертков.
— Какой национальности?
— Украинец.
Переводчик, усмехнувшись в редкие усы, сказал обер-ефрейтору:
— Русский!
Глаза немца заблестели — Оник и тут не удержался от сравнения, — как вынутая из воды желтая алыча. Фашист сбегал к подводе, схватил свой автомат и направил
Оник побледнел. Неужели это конец? «Юрко-о!» — звал кого-то детский голос… Необычайная жажда жизни охватила Оника, с ужасом смотревшего в черный глазок наведенного на него автомата.
Один из возниц осторожно тронул обер-ефрейтора за рукав. Он указывал на окна домов, на женщин и детей, смотревших издали. Было ясно, о чем он говорил: здесь неудобно расстреливать человека. И немец, видимо, согласился. Прижав к боку автомат, он дулом ткнул Оника: ступай вперед!
Вся жизнь промелькнула перед Оником, как сон, который вот-вот должен был оборваться.
Он вспомнил слова дядюшки Саго: встречай опасность с открытыми глазами. Нет, он не закрыл глаза, не растерялся, даже шагая к месту расстрела. Он видел немца, решившего убить его, видел двигавшихся по бокам парней, их напряженные лица. Все-таки непростое это дело — прикончить человека. Даже коренастый, большеголовый, с круглыми, как алыча, глазами обер-ефрейтор, видимо, чувствовал это. Он ругался, брызгая слюной: «Коммунист»! «Большевик»!.. — а толстые, покрытые рыжими волосами пальцы его дрожали. Ну что ж — подрожат, а потом указательный палец все-таки нажмет на курок, выбросится перед глазами пламя — и… тьма, вечная тьма… Нет, нет!.. Оник повернулся к парню-возчику, который отговорил расстреливать его там, у колодца.
— Переведите ему: я… я украинец!.. Почему он хочет меня убить? Я молод, как и вы, я хочу жить!.. Какую пользу принесет моя смерть? Почему не заступитесь за меня, вы, украинцы? Я тоже… переведите…
Двое парней, перебивая один другого, заговорили с переводчиком:
— Послушай, — скажи, что он украинец. К чему зря проливать кровь? Скажи ефрейтору, ну!..
— Какой он к бесу украинец? Не знает по-нашему ни слова.
Оник заторопился:
— Я долгое время жил в России, понимаете? Родной язык уже забыл, понимаете?..
Парни понимали, что Оник врет. Украинца, сколько бы времени он ни был оторван от родины, всегда узнаешь по акценту. Тем не менее оба возчика еще решительнее нажали на переводчика:
— Слышишь! Скажи — украинец.
Кажется, в их голосе прозвучала какая-то угроза.
И возница-переводчик был вынужден уступить. Он завел длинный разговор с немцем, закончившийся тем, что обер-ефрейтор вскинул автомат на плечо и с ног до головы оглядел Оника:
— Украин?..
Было видно, что ему не особенно хочется расстреливать человека.
Оник с усилием припоминал забытые со школьных времен немецкие слова и, ужасно коверкая их, забормотал:
— Я, я, герр!.. Их… э-э… бин украин…
Обер-ефрейтор ухмыльнулся, ударил Оника по плечу и, повернувшись, зашагал назад, на
Один из возчиков, выручивших Оника, тихо проговорил на ходу:
— Если хочешь, парень, чтоб голова на плечах осталась, шляхом не иди. Полями иди!..
Да, голова еще нужна была Онику. Потерять ее было очень легко в лагере военнопленных. И он бежал оттуда совсем не для того, чтобы не дорожить ею.
Оник зашагал по дороге, думая о том, какие испытания готовит еще ему неверная судьба. Шагал один, — грустный, подавленный, но пока живой.
«Не иди шляхом»! — Шлях это дорога. Ему дружески посоветовали не ходить по дорогам. Все люди на земле, когда им нужно, пользуются дорогами. Сосед идет в гости к соседу по тропинке. Крестьянин едет из одного села в другое по вытоптанному тысячами копыт пути. Города связаны друг с другом шоссе. Из страны в страну ведут железные дороги. Люди с древних времен убедились, что ходить по дорогам легче, удобнее, приятнее. Множество поколений прошли по дорогам из дома в дом, из села в село, из города в город. В течение веков протаптывали, расширяли, благоустраивали и завещали эти дороги следующим поколениям, всем, всем людям. Только он, Оник, не имеет права ходить по дорогам!..
Что поделать? Он готов идти полями, оврагами, лесами, лишь бы не попасть в лапы таких людей, как сегодняшний ефрейтор, только бы добраться до своих.
Выйдя за околицу, — хаты, освещенные закатом, провожали его глазами окон, горевшими каким-то хищным огнем, — Оник оказался среди огородов. Когда последний огненный глаз, следивший сзади за ним, потух, он сел, Учащенно колотилось сердце, в ногах еще не прошла дрожь.
— А все-таки живем! Фриц готов был всю обойму на меня потратить. Тоже храбрец! Осел!.. Встретиться бы один на один, — я бы показал тебе дорогу к дедушке… Ну, да ладно: что было, то прошло. Надо обдумать, как быть дальше.
Оник сидел в поблекшей траве и опустив голову, — раздумывал. Возвращаться в село у него не было никакого желания. Однако… гм… далеко ли следующее село, неизвестно. Вдруг придется шагать целый день? Оник уже давно чувствовал голод. Не помогали травы, которые собирал по дороге, — они опротивели ему еще в лагере. Хорошо бы стакан кипяченого молока и кусок теплого пшеничного хлеба!..
После долгих колебаний он решил подойти огородами к крайней хате и попросить хлеба.
Две хаты стояли рядом. Одна была под крашеной железной крышей, с расписными ставнями. Другая, старая и ветхая, напоминала копну сена, долго пролежавшую под дождями.
Он подошел к первой хате, решив попросить только воды. Просить хлеба он не мог. Для него было оскорбительно попрошайничество. Даже в лагере, где они умирали с голоду, он не позволил себе выпросить сухарь у Бориса Тонояна, которому перевязывал рану.
Постучав в дверь, он услышал натужный мужской кашель.
— Ых-гы!.. Ых-гы!.. Кто там?
— Прохожий. Разрешите, пожалуйста, напиться.
На пороге появился пожилой мужчина в черной широкополой шляпе с морщинистым лицом. Из-под густых бровей зло смотрели желтоватые глаза.