Пленники
Шрифт:
— Если бы люди были умнее, — вслух высказал свой вывод Цовикян, — они не должны были допустить эту войну…
— Это зависело не от нашей воли, — тихо отозвалась Хильда.
— Именно от нашей, фрау: от моей, от вашей, от его, от воли множества других людей, подобных нам с вами. Только мы не сумели выразить свою волю.
Хильда, словно сбросив с себя оцепенение и глядя прямо в глаза Цовикяна, возразила:
— Нас и не спрашивали. Что мы представляем собой, чтобы спрашивали у нас, нужно или нет начинать войну?
Чувствуя, что его слова могут быть неверно
— Я хотел сказать, что ни один из людей не должен обладать правом выносить смертный приговор миллионам подобных себе. Эти миллионы должны сказать, что они вовсе не хотят умирать, вот что!
Разговор этот затянулся, а Терезы все не было и не было. При каждом шорохе за дверью сердце Гарника замирало.
Меняя тему разговора, хозяйка спросила, при каких обстоятельствах Гарник попал в плен.
— Вы не бойтесь! — сказала она. — Мне уже все ясно. Ведь, наверное, вы со своим товарищем пробираетесь на восток, чтобы присоединиться к вашим?
— Ничего подобного! Нас угнали на работу, и сейчас мы возвращаемся к родным.
— Кто у вас остался из родных?
Гарник сказал правду:
— Мать, отец, сестра. Был еще брат… Он погиб…
— Ваши родные не знают, что вы попали в плен?
— Нет, не знают.
В глазах фрау Хильды блеснуло сочувствие. Нет, это была уже не та женщина, которая хотела указать на Гарника Ценкеру. Она и вчера устыдилась своего побуждения, а сегодня, после этого разговора, даже не вспоминала о нем. Чем виноват этот молодой человек, который перенес на своих плечах все тяготы войны, потом был заброшен в чужие страны, где не каждый мог ему посочувствовать? Фрау Хильда на минутку представила горе матери Гарника, и сердце ее окончательно смягчилось. Сейчас у нее не было никакой злобы к этому пленному. Она даже сочувствовала Гарнику и втайне подумала, что там, в далекой загадочной России, может быть, найдется человек, который посочувствует и ее Эдмонду.
И у Гарника она уже не возбуждала прежней настороженности и антипатии.
Но почему же нет Терезы? Уже начинало темнеть, было рискованно поздно вечером выходить на улицу, — их мог остановить патруль, проверить документы.
Хозяйка тоже начала беспокоиться.
— Не знаю, почему она так запоздала. Никогда с ней не случалось. Она давно должна была быть дома.
Гости уже собрались уходить, когда за дверью послышались шаги и сдержанные женские рыдания.
Фрау Хильда вскочила и бросилась к двери. На площадке, прижавшись всем телом к стене, стояла Тереза.
— Тереза, что с тобой? — тревожно спрашивала фрау Хильда, обнимая ее и увлекая в комнату.
— Они… они… — Тереза, как слепая, смотрела вокруг невидящим взглядом. — Они… напоили меня…
— Кто — они?
Тереза уронила голову на грудь Хильды, захлебываясь слезами.
— Знакомые Ценкера, приехали с фронта… Мне велели обслуживать их в номере… А потом…
Гарник стоял бледный, ничего не понимая.
В памяти его эта девушка запечатлелась, как сказочная, непорочная красавица. А сейчас… сейчас с ее уст
Фрау Хильда, сжав в ладонях голову девушки, хотела посмотреть ей в глаза, но голова Терезы бессильно падала на грудь, глаза были закрыты. Пытаясь привести ее в себя, фрау Хильда сказала:
— К тебе гости пришли, опомнись! Вот Геворк…
— Геворк?..
Девушка открыла глаза и, увидев Гарника, кинулась в другую комнату, но в дверях у нее подкосились ноги и, потеряв равновесие, она грохнулась на пол.
— Лучше мне умереть! Лучше умереть!.. — сквозь стоны и рыдания повторяла она.
Цовикян и Хильда, взяв девушку под руки, уложили ее на диван в соседней комнате.
Из-за прикрытой двери доносились плач и бессвязная речь Терезы.
Наконец Цовикян вышел в гостиную и мрачно сказал стоящему в оцепенении Гарнику:
— Ах, негодяи!.. Уже поздно, Гарник, пойдем отсюда. Надо идти! Тебе нельзя говорить с нею… Пошли!.
— Да… — в полном отупении согласился Гарник.
Не попрощавшись с фрау Хильдой, они вышли на улицу. Долго шагали молча. Цовикян понимал состояние Гарника и не начинал разговора. Только бормотал под нос:
— Негодяи! Подлецы! Сделали девушку несчастной. На всю жизнь несчастной! Ах, мерзавцы, будьте вы прокляты!
Когда они пришли домой, там их ждал Бекмезян. Завидев Гарника и Цовикяна, он радостно воскликнул:
— Устал ждать вас! Официант мне сказал: ушли с Цовикяном. Где это вы пропадали? Госпожа Анаит не знает, Оник тоже твердит: «Незнай, незнай!» Что же вы, друзья? — Устроились тут, а мы вас разыскиваем.
— Зачем разыскиваете? — сердито спросил Цовикян, даже не скрывая своего недовольства.
— Как это зачем? Мы же устраиваем собрание наших. Пригласительные билеты раздали.
Бекмезян вытащил из кармана красиво отпечатанный пригласительный билет, в котором было написано, что на собрании местных армян выступят приехавший из Берлина доктор Кайцуни и «бежавшие от большевистских ужасов Григор Айдинян и Оник Великян».
Прочитав все это, Гарник возвратил билет Бекмезяну:
— Мы не будем выступать на собрании. Мы сейчас уезжаем!
— Как? Куда уезжаете? — вспылил Бекмезян. — Ведь мы же договорились?.. Господин Манучарян договорился с вами?
— Билеты у нас на руках. Мы уезжаем! — твердо повторил Гарник.
На какое-то время воцарилось молчание.
Затем Бекмезян бросил на всех троих холодный взгляд, поднялся и выразительно пожал плечами:
— Ну, что ж! Доброго пути! Только лучше было сразу сказать, что вы не хотите выступать на собрании. Извините, спокойной ночи!
Бекмезян ушел.
А вскоре в дверь постучали, и когда фрау Анаит пошла открывать ее, — в ужасе отшатнулась: перед нею стояло четверо полицейских. Отстранив хозяйку, они вошли в квартиру и приказали Гарнику, Великанову и Цовикяну следовать за собой. Напрасно фрау Анаит плакала, умоляя полицейских не трогать ее мужа.