Пленники
Шрифт:
Вечером он зашел в свой барак, чтобы забрать вещи и рассказать о случившемся Шевчуку. Оник отвел его в сторону и сообщил о получении медицинского звания.
— Ты же говорил, что понимаешь в медицине не больше осла.
— И сейчас не отрицаю, приятель! Но все же это гораздо лучше, чем рыть окопы. О тебе я позабочусь тоже. На свете есть такие болезни, что и профессору толком не разобраться. Этот мой земляк добрый человек. Придешь к нам, и мы тебя оттуда уже не выпустим, так и знай. Понял?
Через несколько дней Шевчук явился в больницу.
— Вот мой товарищ,
Айгунян знал по-русски несколько слов.
— Болит? Работать нет? — спросил он.
Шевчук виновато улыбнулся. Он не хотел лгать.
Исчерпав запас русских слов, доктор сделал серьезное лицо и сказал Онику:
— Головокружение у него. Несомненно, нужно принять. Только пусть не забудет: го-ло-во-кру-же-ние!
— Да, конечно, доктор! — Он не забудет!..
Он перевел Шевчуку наставление доктора, добавив от себя:
— Ну, что тебе еще нужно, Тимка? Чтобы выяснить причину твоих головокружений, не станут же вскрывать тебе череп! Конечно, и ты держись соответствующим образом… Ерунда! Земной шар побольше человеческой головы и то кружится — почему твоя голова не может закружиться?.. Пойдем, я приготовлю тебе хорошее место.
Оник повел Шевчука в палату. Больные не обратили никакого внимания на новичка. Трудно было сказать, кто они такие, из какой страны; были тут люди и с черными, и с рыжими, и с русыми волосами. Но печать мучений, лежавшая на их лицах, была одинакова для всех. На минуту Шевчуку вдруг захотелось отказаться от пребывания рядом с этими людьми, приговоренными, как ему казалось, к смерти. Но Оник так спокойно проходил мимо больных, будто он всегда работал тут, — привык к стонам, к страдающим взглядам, к спертому воздуху в палате. Койка у окна была свободна.
— Вот твоя кровать. Славное местечко, можешь любоваться видом во двор. Там иногда две старушки развешивают белье и, сидя на старых бочках из-под пива, вспоминают грехи молодости. Разве плохо? И у тебя будет время вспомнить свои юные годы, — в этом тебе никто не помешает.
Однако веселое настроение Оника не захватило Шевчука. Он не мог безразлично смотреть на лежавших вокруг несчастных людей, ему было неловко за себя. Зачем он пришел сюда? Работая на улице, он хоть Вволю дышал свежим воздухом, разговаривал со здоровыми людьми, глядел на деревья, на небо и не думал, что чья-то болезнь может передаться ему. А здесь без этих мыслей не проживешь. Вон больной у противоположной стены, все время харкает и задыхается, — наверняка у него туберкулез… Кто-то громко дышит, словно после долгого пробега… По мнению Оника, место у окна самое лучшее, а между тем сосед бредит. Да, зря он послушал Оника, согласился на это добровольное заключение.
Шевчук не мог скрыть своих тягостных мыслей от Оника. Тот даже рассердился.
— Тьфу, глупость какая! Поверь мне, тут не так уж плохо, как ты думаешь… Правда, народ пестрый. Наверное, в Вавилоне не было стольких национальностей, сколько в этой палате. Но разве дело в этом? Видишь вон того человека, который уперся голым локтем в стену? Он — француз. И, должен тебе сказать, первосортный человек. Доктор ему сказал, что я из Советского
— Ты разве знаешь французский язык?
— Нет, конечно.
— Как же вы разговаривали?
— Э, приятель! Есть такой язык, на котором все могут объясниться друг с другом. Я говорю, к примеру, — Париж, он отвечает — Москва, я — Коммуна, он — Октябрь, я…
— Слушай, Оник, как ты мог так рисковать?
— Ну, приятель, с этим французом можно говорить обо всем! Он мне даже сказал: «Гитлер капут!». Я и тебя с ним познакомлю. О, здесь много интересных людей!.. Вон тот голландец мне рукой машет, — наверное, захотел пить…
Рассказы Оника однако не рассеяли тяжелого впечатления, которое производила палата на Шевчука. Он сел на свою кровать, решив про себя непременно уйти из больницы.
Сосед Шевчука пытался повернуться на другой бок. Это простое движение он проделывал очень медленно, крепко сжав тонкие губы и, по-видимому, преодолевая мучительную боль. Ветхое одеяло сползло.
Шевчук подошел к нему и укрыл одеялом. Их взгляды встретились, и Шевчуку показалось, что в глазах больного таилась странная улыбка.
— Спасибо, — по-русски сказал больной.
— Вы русский? — спросил Шевчук.
— Нет, я поляк, но жил в России. Нашего полку прибыло, значит! Чем болеете?
Шевчук не мог не ответить на прямо поставленный вопрос. Он сказал то, что ему предписали.
— Да, это плохо, — заговорил поляк. — У вас малокровие. Объясняется это, конечно, недостатком питания, Вы давно знаете этого фельдшера? Никак не могу понять, кто он по национальности?
— Армянин.
— Ах, армянин! Здешний врач тоже армянин — душа-человек. А фельдшера давно знаете?
— Нет, тут познакомился, — сказал Шевчук, стараясь сообразить, почему это может интересовать больного.
— Да вы ложитесь! Здесь, во всяком случае, лучше, чем в лагерях. Надзиратели не стоят над душой… И спать можно, сколько хочешь.
Но сон не особенно манил Шевчука. Теперь они снова вместе с Оником. Пора подумать, что они могут предпринять в этих новых условиях. Конечно, без предварительной разведки не двинешься с места. Оник прав: для этого нужно время. И Шевчук, целиком доверявший Онику, постепенно пришел к выводу, что ему и в самом деле нужно пока побыть в больнице.
Он лег в постель, заложил руки под голову и начал, как все другие, разглядывать потолок, славно надеясь там прочесть, что готовит ему будущее.
Пришел Оник, принес шашки:
— Вот, развлекись! Ну-ка, давай разок схватимся!
Они сыграли партию. Захотел сыграть и поляк, до того с трудом поворачивавшийся с боку на бок. Играя в шашки он, видимо, забыл о своих болях и, к удивлению Шевчука, держался, как вполне здоровый человек.
Скоро Шевчук убедился, что такая же перемени произошла и с некоторыми другими из больных. Вечером, когда прошла опасность появления немецких надзирателей, даже самые тяжелобольные начали переговариваться и шутить. Лежавшие днем без движения встали, бродили по палате, сгрудились около играющих в шашки.