Плеяда
Шрифт:
Через ветки он увидел первый луч солнца, пробившийся из-за горизонта и возвестивший о том, что день уже начался. Что принесёт ему этот новый день? Что он даст ничтожеству, жизнь которого для командиров – это всего лишь строчка в штатно-должностной книге, выполненная простым карандашом, которая скоро будет стёрта резиновым ластиком для того, чтобы вписать туда другую фамилию, а затем следующую, и так много раз?
Остро ощущая своё ничтожество в происходящих событиях, Ганс вдруг представил себя простой биологической клеткой. Клеткой, множественная общность которых образовывала огромный организм человека.
Это сравнение позабавило Ганса, и он даже перестал дрожать, расплываясь в своих фантазиях. Он очень ясно представил себе этот огромный организм – который жил, развивался, творил, потому что у него была душа, связывающая и организующая работу всех клеток, что и называлось жизнью. Вылети душа прочь, и организм станет безжизненным, несмотря на то, что многие его клетки ещё какое-то время будут расти и развиваться – как волосы и ногти, но они тоже обречены, потому что весь организм уже умер.
Организм – это как государство, - подумал бывший преподаватель филологии, - клетки – это как его население, а душа – это то, что связывает клетки воедино, заставляя их взаимодействовать друг с другом с одной единственной целью – жить. Душа – это идея, которой живёт население огромной страны, душа – это коллективный разум огромного этноса, душа – это пульс, который чувствует весь организм, то есть, всё государство. И не будь в государстве души, то есть идеи, то и волосам расти останется совсем недолго.
Но, что же такое душа? Может быть, это единство естественного стремления каждой клеточки продлить жизнь всего организма с целью продления жизни собственной? Когда множественное личное желание жить становится стержнем большой жизни?
Ганс улыбнулся: как оказывается просто, и в тоже время сложно, устроен мир. Он смотрел на поднимающееся солнце и думал о том, что теперь у него есть причина, чтобы жить – он, будучи всего лишь клеточкой, должен дать жизнь всему огромному организму – своей жизнью дать жизнь огромной стране. Даже если организме никто и не заметит гибели этой клеточки.
– Всё справедливо при условии, что я не сошёл с ума, - сам себе сказал Ганс.
– Что? – к нему подошёл Гоча. – Не расслышал, повтори!
– Да так, свою старую работу вспомнил, - ответил Ганс, чувствуя, как чётко сформулированные мысли вдруг начинают таять, словно сон – вот только что ты его помнил, минута, и он полностью выветрился из памяти.
– Два РШГ, - сказал Гоча, скидывая с плеча трубы реактивных гранат. – Мне кажется, там у нас три оставалось. Не нашёл третий.
– Ты очень вовремя, - усмехнулся Ганс. – А где второй?
– Нас по пути «истеричка» догнала. Парня в щепки разобрало. Там, в поле лежит. А ты, - Гоча кивнул головой в сторону моста, - вижу, повеселился тут без меня!
– Ага, - кивнул Ганс. – Было очень весело. Чуть не поперхнулся от смеха.
– Принёс, - Гоча достал из-за пазухи банку тушёнки, которую они тут же открыли и съели.
***
С наступлением рассвета, оставив пулемёт с тепловизором контуженному Свату, Репер вернулся на «Десну», к позиции миномёта. Здесь все спали, и ему даже пришлось немного попотеть, пиная своих бойцов.
– Вы что делаете, балбесы! Кому спите? Хохлам? А если бы не я пришёл, а диверсанты?
Уставшие мужики хмуро смотрели на своего командира. Один, самый борзый, даже пытался выступить, но Репер, у которого когда-то был чёрный пояс по карате, быстро его успокоил, отправив в лёгкий нокдаун.
– Колун, - командир батареи «построил» командира миномёта. – Почему не работаем с личным составом, не прививаем ему понятие субординации, ответственности и чувства долга?
Репер, конечно, глумился сейчас над ними, потешаясь с этих угрюмых деревенских мужиков и прекрасно понимая природу повального сна, но и оставить это разгильдяйство, основанное на смертельной усталости, без своего командирского внимания он не мог.
Он давно заметил, что чем меньше у человека самолюбия, чем меньше он в коллективе обращает на себя внимания, тем по итогу лучший из него получается солдат. Сколько уже в батальон приходило добровольцев в манерном и модном снаряжении, с барбершопными бородами и крутыми наколками, мастеров «тактической стрельбы» и знатоков «тактической медицины» - где они все? За крайне редким исключением, после первого же серьёзного испытания они уверенно записывались в ряды пятисотых, или даже стрелялись, не выдержав своей тонкой психикой сильнейших моральных потрясений. В итоге основную лямку войны тянули обычные мужики, не забивающие свою голову сложными психическими реакциями и изящными психологическими конструкциями.
– Вот посмотри на себя, - Репер разошёлся. – На кого ты стал похож?
Колун огляделся – обычный пиксель, покрытый ровным слоем грязи, рваный бронежилет, стальная каска, съехавшая на правое ухо, порванные резиновые сапоги, наполненные холодной грязью – а в них ноги в носках, с надетыми целлофановыми пакетами в качестве безуспешной попытки защитить ноги от влаги.
– Давно так ходишь? – капитан указал на сапоги.
– Неделю, - ответил наводчик.
– Почему не доложил, что у тебя сапоги рваные?
– Вы бы заставили меня купить новые сапоги, из своего кармана. А мне и так хорошо.
– Зачёт, - кивнул командир батареи. – Когда начнётся ревматизм, не жалуйся, если денег жалко. Два наряда вне очереди!
На восемь часов утра, Реперу довели, что по лесополосе «Ясень» должен был начаться огневой налёт, на который было запланировано тридцать снарядов дальнобойных «Гиацинтов». Следом, в качестве поддержки атаки, должно было прозвучать его «миномётное соло».
В принципе, по тому, как Колун отработал ночью, Репер проникся к нему долей уважения, однако, боясь окончательно поверить в созревание своего подчинённого в качестве командира миномёта, терзался сомнениями, как поступить. Всё же доверие возобладало, и командир батареи, строго предупредив Колуна об ответственном отношении к порученному делу, направился на хутор Гнилой. По пути ему попалась группа Брабуса, неспешно тащившая по одной мине.