Плоды проклятого древа
Шрифт:
Пятница — это день психиатрии, и я успел двадцать раз проклясть себя за то, что не удержал язык за зубами. За то, что хотел чувствовать свою значимость и похвастаться силой, превосходящей силу Панацеи. Превосходящей, как же…
Один шизофреник — это как шесть опухолей мозга или два с половиной инсульта, если измерять по стандартной шкале поганости. Если вникнуть в суть вопроса, то и инсульт, и тем паче опухоли сравнительно просты. Сначала убиваешь все лишнее, потом вычищаешь шлаки, и до кучи стимулируешь регенеративные процессы. Даже близко не валялось рядом с тем, что вытворяла Эми, после вмешательства которой оставалось только оформить бумаги на выписку. Мои пациенты иногда приходили в норму неделями,
Шизофрения в разы хуже. Даже не потому, что ее трудно лечить. По-настоящему она ужасна тем, что за те часы, что сидишь рядом с койкой пациента, и вникаешь в хитросплетения биохимических процессов в его мозгу, к тебе приходит понимание, насколько хрупок и иллюзорен твой собственный разум. Малейший сбой, незаметный сдвиг в отлаженных механизмах — и личность просто распадается, а то, что недавно было человеком, теперь не тянет даже на животное.
Когда я в первый раз приехал в психиатрию, мне повезло. Хватило одной инъекции, чтобы неправильные нейронные связи разрушились, а правильные — восстановились, и пациентка из состояния овоща вернулась к частичной дееспособности. Сегодня… сегодня было сложно.
У пациентки, женщины тридцати двух лет по документам и пятидесяти на вид, в анамнезе был онейроидный синдром, чередование кататонического ступора с агрессивностью и недержание, так что мне пришлось вколоть ей мышечный релаксант, прежде чем приступать к работе. Санитары помогли обрить ей голову, после чего безропотно удалились, оставив меня в палате одного. Эти двое мне помогали не в первый раз, и я мог понять, почему они не хотят видеть само «лечение».
Специально для таких случаев мне пришлось разработать инструмент, облик которого даже у все видавших психиатров вызывал дискомфорт. Ажурная металлическая конструкция, в сложенном виде умещавшаяся на ладони, закреплялась на голове пациента, после чего миниатюрные лазеры проделывали в черепе множество крохотных отверстий, в которые тут же запускались гибкие электроды, чем-то напоминающие щупальца, но толщиной с паутину. Они проделывали ту работу, для которой даже самая сложная инъекционная смесь была недостаточно универсальна, но суть оставалась та же — уничтожить неправильное, связать между собой правильное. Что-то при этом безвозвратно терялось, воспоминания, черты характера — я успокаивал себя тем, что лучше забыть несколько лет своей жизни или имена родных, а потом узнать их заново, чем оставаться прикованным к койке куском плоти, не способным посрать без посторонней помощи.
Нейронный корректор управлялся с ноутбука, с помощью программы, которую я написал специально для этой цели — не используя ни один известный язык программирования, просто набирая команды, из ниоткуда всплывающие в голове. Точность манипуляций, разумеется, из-за этого страдала. Я бы мог достичь намного лучшего результата, если бы разработал процессорную архитектуру, создал для нее ассемблер, а на его базе — высокоуровневый язык… но не видел смысла тратить столько времени на то, что за пару месяцев из воодушевляющего дела стало тяжкой обузой.
Сумасшествие было слишком жуткой темой, чтобы ее можно было продать — даже если оставить за скобками особый интерес директора Пиггот к моей персоне. Это не лысый после химеотерапии ребенок, который от прикосновения Панацеи встает здоровым, улыбающимся и с нормальной прической. Бормочущий безумец, с прикрученной к черепу короной нейронного корректора и напичканный до бровей релаксантом — это скорее концепт для фильма ужасов, чем для рекламной кампании.
Честно, солидной части меня хотелось бросить это гиблое дело, и забыть дорогу в психиатрическую лечебницу как страшный сон. Я просто мог сказать, что не выдерживаю психологической нагрузки, что мне слишком тяжело каждый раз погружаться
Ну, то есть, она бы легко могла меня заменить, но ведь не заменяла, так?
С сегодняшним случаем я провозился больше трех часов, и под конец чувствовал себя как всегда — то есть как забитый в дубовую доску гвоздь. Пациентку я оставил как есть, только заделал отверстия в черепе и стер с кожи кровь. Дежурная медсестра вколет ей транквилизатор, погрузив в длительный сон, и на следующий день она очнется сравнительно вменяемой, но без воспоминаний о процессе лечения. Персонал лечебницы к неприглядной специфике относились с пониманием, но ждать того же от быдл… то есть, от обывателей не стоило.
Сухое канцелярское «использование парачеловеческих сил» звучит в устах лечащего врача намного благопристойнее, чем «сейчас насверлим без анестезии дырок в голове, потом чего-то там прочистим ершиком, залепим пластырем, а дальше как повезет».
Я собрал свои инструменты, кивнул медсестре на ресепшене и вышел наружу.
Психиатрическая лечебница находилась далеко на юго-восточной окраине города, считалось, что свежий морской бриз полезен для состояния больных. Не знаю, так это или нет, зато добираться приходилось долго даже по воздуху. Благодаря нейронному интерфейсу управление полетом стало почти инстинктивным, так что я рискнул отключить ограничения на скорость, и мог поспорить, что теперь летал лучше Барьера, хотя все еще заметно медленнее Эгиды и Славы. Проблемы с маневренностью тоже оставались, но уже чисто конструкционные и с ними приходилось мириться. Я обычно делал небольшой крюк, чтобы приземлиться на Набережной и купить буррито в уличном ларьке, который приткнулся у самой воды.
Снижение, разворот в воздухе с перенаправлением вектора тяги, принять вертикальное положение, правую ногу чуть вперед, носок вытянуть, левую слегка подогнуть… сбросить скорость… отключить тягу… есть касание.
Мда. Самое сложное в полетах — это приземление. Мне пришлось долго тренироваться, чтобы вот такое касание выглядело плавно и естественно, как у настоящих летунов. А я еще смеялся над Славой, которая рассказывала, как неделями отрабатывала свое супергеройское приземление «пизда коленкам».
— Привет, тебе как обычно? — ларечник-мексиканец заметил меня издалека, и вопрос задал нарочно громко, чтобы услышали все вокруг. Не похвастаться он, конечно, не мог.
Я молча кивнул и протянул ему три пятидолларовых банкноты. По совести, красная цена тому буррито была шесть баксов, но бизнес на Набережной строился на том, чтобы драть с туристов втридорога, чтобы покрыть непомерную арендную плату, а этот хосе свой фирменный соус делал, похоже, не из перца, а из химически чистого капсаицина. Ощущения во рту и желудке неплохо отвлекали от раскалывающейся головы.
Ларечник принялся колдовать с лепешкой и начинкой, а я прислонился к ограждению, так чтобы в поле зрения был только серый волнующийся океан. Поверить не могу, что вот такие мгновения отрешенного покоя за считанные месяцы стали для меня роскошью. Больницы меня выматывали, но позволяли чувствовать, что я делаю что-то полезное, в отличие от прочих Стражей, кому не так повезло в лотерее сил. Работа над моими проектами, требующими все более сложных технологических процессов, поглощала тонны времени, но слова Александрии крепко засели у меня в памяти. Мне приходилось терпеть Пиггот и следить за каждым своим словом в ее присутствии, но общение со Стражами давало мне чувство локтя…