Плохие девочки не плачут. Книга 3
Шрифт:
Показная небрежность жестов настораживает. Расслабленная поза пробуждает сомнения.
Настоящего зверя нельзя приручить.
Сегодня он покорно лижет хозяйские ладони, ласкается и довольно урчит. А завтра с утробным рыком вгрызается в глотку и рвёт на куски.
— Отвратительные манеры, — выпускает дым кольцами, забавляется, и, наигравшись, прибавляет: — Заслуживают строжайшего наказания.
Обдаёт жаром, окутывает ледяными нитями.
— На то и расчёт, — заявляю
Последние крохи благоразумия растворяются в знобящем безумии.
— Скольких порешил? Скольких приговорил? — выдаю отрывисто. — С чего начал? Одолжил у дедушки-нациста пару-тройку миллиардов?
Дрожу и цепенею одновременно. Невольно замираю, потом порываюсь бежать. Только некуда. Нигде не скроешься от собственного отражения.
— Ошибаешься, — он затягивается и ухмыляется, выдыхает: — Никаких займов.
Чушь, так не бывает.
— Нереально разбогатеть без стартовых вложений, — произношу уверенно. — Для участия в лотерее и то покупают билетик.
Фон Вейганд ограничивается кивком.
Коротко и ясно.
Скупо подтверждает гипотезу, возвращается к более важным занятиям. Курит и пьёт. Не торопится распахнуть дверь в святая святых.
— Объясни, — отчаянно пытаюсь добраться до истины. — Раскрой секрет.
Между порцией дыма и порцией рома.
— Не всегда вкладывают деньги, — роняет мимоходом, нарочито беззаботным тоном.
В очередной раз застываю на границе света и тьмы.
Обычная беседа, рядовое обсуждение. Но возникает чувство, будто привычный мир разбивается вдребезги.
Стерильно-белые стены покрываются паутиной трещин. Сквозь хаотичные линии разлома просачивается мрачно-бордовый.
Стою посреди мерзкой жижи. Боюсь пошевелиться. Немеют запястья, немеют щиколотки. Колючий холод пробирается под кожу. Язык примерзает к нёбу.
Молитва не уносится к небесам, запекается на искусанных устах.
— Драгоценности? Недвижимость? Ценные бумаги? — озвучиваю версии, которые приходят на ум.
Озвучиваю абсолютно все.
Кроме той, что про кровь.
— Талант, — фон Вейганд ухмыляется. — Гениальность.
В чёрных глазах плещется веселье.
— Понятное дело, — бросаю раздражённо. — Иначе бы каждый рассекал на Bugatti Veyron и руководил крупной корпорацией.
Опять лавирует, путает карты и уходит от ответа.
Хватит это терпеть.
Нужно прижать негодяя, дожать и выжать по максимуму.
— Обрисуй подробную схему, выведи формулу могущества и успеха, продемонстрируй конкретный алгоритм действий, — требую с нажимом.
Туманные фразы больше не прокатят.
Нечего порожняк гнать.
Настаиваю на детальном освещении вопроса.
—
Выражение моего лица вынуждает объяснять по слогам.
— Всё зависит от ситуации, — нежно и ласково, проявляя безграничное терпение, словно для неразумного дитя. — Нужно трезво оценить противника, рассчитать его возможные ходы, добыть информацию. Узнать, что он скрывает, чего боится, чего желает.
Негодую.
— Типа не тратишь ни гроша? — размахиваю красной тряпкой перед быком. — Тупо копишь инфу? Оцениваешь и рассчитываешь?
Очередная партия отмазок. Развод для приезжих. Общие положения. Ненавистная теория и ни грамма практики. Красивые слова, лишённые души.
Да за кого он меня принимает?!
За клиническую идиотку.
За наивную дуру.
Любимую и единственную дуру.
Ну, неплохо.
В принципе пойдёт.
— Типа, — соглашается саркастически, тут же поправляет: — Но не тупо.
— Бред, — отмахиваюсь. — Нельзя предугадать до мелочей. Всё не предусмотришь. Порой мы сами понятия не имеем, как поступим при определённых обстоятельствах. Мир полон сюрпризов. Косяки неизбежны.
— Правда? — хмыкает. — Люди так уверены в собственной уникальности.
— Куда нам, жалким ничтожествам, до сияющего Олимпа? — нервно передёргиваю плечами, скрещиваю руки на груди, будто инстинктивно пытаюсь выстроить линию защиты.
Полные губы кривятся в недоброй усмешке. Искры веселья гаснут в горящих глазах, покрываются кромкой льда.
Молниеносная перемена.
Неуловимая и неумолимая.
— Вспомни побег, — произносит вкрадчиво. — В Киеве.
Вздрагиваю машинально.
Помимо воли.
Отшатываюсь назад, вжимаюсь в кресло.
— Когда ты вылезла через окно, — продолжает сухо. — Замаскировалась, нарядилась в одежду своего драгоценного Стаса.
Зачем ворошить прошлое, зачем возвращаться на пепелище.
Зачем погружать меня в один из самых страшных периодов жизни.
Туда, где я была всего лишь бесправным куском мяса для тр*ха.
— Стас не «мой», — заявляю твёрдо. — И уж точно не драгоценный.
Es wird Kalt. (Холодает.)
Зримо. Ощутимо. До мурашек.
— Значит, не возражаешь, если он окажется в подвале? — ровно, без эмоций, словно за этим не таится ничего ужасного.
— Заслужил, — бравирую из последних сил. — Бросил у алтаря, оставил на растерзание бандитам. Пускай расплачивается.
Дикий, иррациональный страх захлёстывает с головой, окунает в зыбкий омут памяти. Сдавливает до хруста в костях, сминает и душит.