Плохие девочки попадают в Рай
Шрифт:
В дверях ванной нарисовывается Мелехов, и всё его внимание сейчас приковано к моей исполосованной спине.
Оборачиваюсь и встречаюсь с ним взглядом.
– Что я могу сделать, чтобы ты перестала себя уродовать? – спрашивает он.
– Ничего, – криво ухмыляюсь я, – смирись.
Захлопываю дверь перед его носом и сбрасываю туфли, смотрю в зеркало и присвистываю. Да, похоже, я опять слетаю с катушек, как несколько лет назад. Мое лицо выглядит каким-то совершенно неземным, глаза с расширенными зрачками сейчас кажутся не голубыми, а черными. Я инопланетянка.
Чем это всё кончится?
Что бы я сейчас сделала, если бы у меня был личный телефон Шмелёва? Наверное, позвонила бы и сказала ему всё, что о нём думаю – что он самоуверенный высокомерный ублюдок и что задолбал уже постоянным присутствием в моих мыслях.
Стою, уткнувшись лбом в холодную плитку, и вожу по ней подушечками пальцев. На какое время я так зависаю – не знаю. Очухиваюсь, когда из-за двери доносится взволнованный голос:
– Ди, с тобой всё в порядке?
Молчу, потому что на выдохе как-то странно не хватает воздуха. На вдохе и того хуже.
– Диана…
– В порядке! – рявкаю я так, что горло обжигает внезапной болью. – Отвали! Хотя бы на десять минут отвали!
В какой момент руки сами собой сжимаются в кулаки так, что ногти до крови впиваются в ладони, я не замечаю.
– Отвали, – еле слышно повторяю я, хотя прекрасно знаю, что за дверью уже никого нет. Из зеркала на меня смотрит сумасшедшим взглядом моя Дориана Грэй, и я криво улыбаюсь ей. Мы всегда были на одной стороне, но в такие моменты, как сейчас, мне безумно хочется расколотить зеркало, только чтобы не видеть этой смазливой ублюдочной физиономии.
Обычно после таких переподвывертов я спасаюсь шоппингом. Когда куча пакетов, половину из которых я даже не разбираю, оказываются в руках, меня ненадолго отпускает. Вот и сегодня вечером меня почти отпускает, но, проходя по этажу молла к лифтам, я вижу Олесю. Ту самую Шмелёвскую секретаршу. Она закупается чем-то в отделе с бюджетным бельем.
В этот момент все, что меня отпустило, как-то разом снова переклинивает. Во-первых, я вспоминаю пронзительный синий взгляд, полный непробивамой снисходительности. Во-вторых, наш разговор. В-третьих, наш первый разговор. Только когда я нажала кнопку вызова, меня посетила очередная гениальная мысль. Кто знает о Шмелёве многое? Правильный ответ: секретарь.
Ты решил, что можешь безнаказанно меня поиметь? Окей. Мне просто надо дождаться того момента, когда этот непробиваемый хрен расслабится настолько, чтобы я смогла к нему подобраться, а потом… потом посмотрим, кто кого, Андрей. Когда я доберусь до той информации, которая покажется мне интересной, я всерьёз займусь твоим вопросом и поимею тебя так, что мало не покажется. Ради такого даже стоит потратить время и использовать некоторые человеческие ресурсы, в данном случае – Олесю. Пока Пашковский загадочно молчит. Надо будет его набрать, кстати.
Я ухмыльнулась открывшимся дверям лифта и развернулась на сто восемьдесят градусов.
Олеся как раз выходила из отдела, проверяя, все ли убрала в сумку. Я сделала вид, что просто иду ей
– Ой! – вскрикнула она, когда мы друг в друга врезались. Из ее рук выпала и сумка, и простенький пакетик. С трусами за сто пятьдесят рублей, я увидела ценник.
– Простите, пожалуйста… – начала было я. Выкуси, Ники, Астахова Ди еще как извиняется. Особенно если для дела надо.
Мы столкнулись взглядами, и Олеся широко распахнула глаза.
– Диана Дмитриевна… – пробормотала она.
О Боже. Где ж вас таких делают.
– Просто Диана, – сказала я.
Она моргнула. Как будто не могла поверить в то, что услышала.
– Олеся, я не кусаюсь, – сказала я. – И, поскольку уж я в тебя врезалась, с меня кофе.
– Не думаю, что это будет удобно…
Неудобно – это ходить, когда в заднем проходе что-то застряло. Вслух же я говорю совершенно другое:
– Неудобно будет мне, если я оставлю тебя без кофе после такой интересной встречи, – сказала я. В подтверждение своих слов даже опустилась на корточки, подняла ее пакетик и сумку. – Вот. Держи.
Она продолжала на меня смотреть большими глазами, я же свои мысленно закатила. Нет, я понимаю, что такие как я таких как она никуда не приглашают, но должно же у нее в голове крутиться хоть что-то. Например, что с такими как я, дружить выгодно.
– Не бойся. Андрей Николаевич ничего не узнает.
– Я не боюсь. – Олеся поудобнее перехватила сумку, а потом кивнула. – Хорошо. Давайте выпьем кофе.
– Давай, – сказала я. – Дианой Дмитриевной и на вы меня будут называть чуть попозже. Я надеюсь.
Олеся невольно улыбнулась, а я мысленно поставила себе зачет. Тем более что мы вдвоем уже шли в направлении фудкорта.
Олеся оказалась такой патологически простой, что меня начало от неё тошнить еще до того, как кончился кофе. Как-то мы завели тему человеческой наивности с Никитосом, и, как я и предполагала, наши мнения кардинально разошлись. Он говорил, что многие люди до определённого возраста живут в искусственно созданном родителями мире, поэтому при столкновении с реальной жизнью для них возникает много сюрпризов. Какое-то время Мелехов пытался убедить меня в том, что наивность не является синонимом глупости, потом махнул рукой. С моей точки зрения, термин «наивность» применим к любому человеку максимум до двенадцати лет. С двенадцати и до восемнадцати – это глупость, а всё, что выше восемнадцати – хронический идиотизм, коррекции не поддающийся.
Одна из моих так называемых школьных подружек называла таких «ископаемое». В гробу я видела таких ископаемых: чисто теоретически они либо полные идиоты, либо пропитанные собственным ханжеством неудачники. Если дамочка до двадцати пяти не устроила свою жизнь с кошельком на ножках, всё начинают списывать на порядочность и отсутствие корысти. Хрена с два. Подсуньте этой порядочной принца на белом гелике и посмотрите, куда денется вся порядочность через пару дней. На эту тему хорошо высказались Ильф и Петров в «Двенадцати стульях». Перефразируя их бессмертное творение с поправками на конкретную ситуацию: «Олеся была хронической идиоткой, и её возраст не позволял надеяться, что это поправимо».