Плохие привычки
Шрифт:
В этот день Штирлиц был особенно близок к провалу…
ГЛАВА 29,
в которой наш герой становится свингером
— Видимо, вы совсем не знали большой любви.
— Не знала бы — не хромала бы на правую ногу.
Дома,
Взамен достал из прохладного друга палку «Московской» колбасы. Я намеревался сократить ожидание грядущего ужина поглощением этой копчености, которую люблю и уважаю — несмотря на то, что содержание канцерогенов в ней гораздо выше, чем в сигаретах. Бессовестно наплевал на имеющееся в моем распоряжении огромное количество скоропортящихся фруктов, которое легко бы заставило любого уважающего себя грызуна утонуть в собственной слюне. Что поделаешь — мужчины непоследовательны…
Покрошив в собственный рот хлеба и погрузив туда один кусок колбасы внушительных размеров, я взял второй кусок, ничуть не меньше первого, с собой и потопал в гостиную. Где с чувством выполненного долга собирался предаться ничегонеделанию у телевизора, как вдруг откуда-то снизу неожиданно раздался душераздирающий мяв, и внутри у меня похолодело — будто кто-то сорвал стоп-кран, прекратив все жизненные процессы, ходьбу и жевание в том числе.
Котенок перестал вопить практически сразу, как только я убрал с его лапы свою лапу, обутую в тапок, да и крик его, скорее всего, был вызван испугом, а не болью. Но кроху было жалко, я схватил зверя на руки и принялся его нянчить, гладя по жмурящейся лобастой башке и говоря что-то успокаивающее — насколько это возможно с набитым ртом.
Током меня прошибло после того, как я передал второй кусочек колбасы в фонд котов Юга России, пострадавших от ног хозяев. Когда Джин, зажмурив от удовольствия глаза, принялся жевать внушительных размеров деликатес задними зубами, начиная слегка тарахтеть от мурчания, а я, продолжая его гладить, дожевывал свою колбасу, почему-то потерявшую вкус, меня и прибило к линолеуму.
В буквальном смысле — было ощущение, что меня взяли и безболезненно вогнали по самый подбородок в пол, существенно изменив наблюдаемую картинку и лишив возможности чувствовать приглаживаемую шерсть четвероногого друга.
Электрическое освещение исчезло — свет падал из окон, хоть и было ясно, что в конце ноября, в восемь часов вечера, сие невозможно. Однако, несмотря на скудность такого освещения, все было видно просто великолепно — четко, как под лупой. Поле зрения расширилось. Красный цвет исчез вообще — его заменили оттенки серого, которых стало жуть как много.
Янтарный шарик, купленный мной для Джина, по цвету был практически не различим с моей синей спортивной курткой, висящей на кресле у компьютера. Но все это занимало меня мало — я в шоке услышал, как мужской голос произнес: «Единственное, нужно более внимательно относиться к своей работе и не делать досадных оплошностей. Ты же не будешь больше делать ошибки?.. Ты все… сделаешь… правильно?..» — и растерянно наблюдал, как становится на колени у кухонного стола Ира, расстегивая
Потом киномеханик в моей голове чего-то напортачил, и после секундной ряби я увидел, как мужчина, оказавшийся Колосовым, подхватил Ирину на руки. После чего я на собственной шкуре ощутил, как он пребольно оттоптал мне лапу, то есть ногу, за малым ее не сломав своей конечностью, размерами больше меня самого. После были еще два фрагмента с отличным звуком и такими интимными подробностями, от которых мне стало плохо.
Я не разделял свингерских взглядов, к физической измене относился так же, как и к любой другой. Измена — она и в Африке измена. Это предательство, унижение и боль. Я не позволял себе подобных поступков в отношении своих девушек и считал, что вправе рассчитывать на такое же отношение ко мне. Видимо, ошибался.
Но одно дело — узнать об измене, а совсем другое — стать ее невольным участником, не имея возможности это предотвратить или каким-то образом изменить вопиющие события. Ведь они уже произошли, они уже в прошлом, и это остается принять как данность.
«Ну что, накаркал? Затяжная позиционная война, никаких событий из ряда вон? На тебе, событие года! Событие десятилетия! Событие всей жизни!» — я отпустил ничего не понимающего кота на волю, а сам прошелся по комнате. В голове шумело. Казалось, что вокруг стоит с десяток старательно гудящих трансформаторных будок. Вернулось обычное человеческое зрение, но не до конца — перед глазами плавали несколько вращающихся огненных кругов и веселеньких розовых крестиков. В голове стучала кровь, которая хлынула носом, и я, запрокинув голову наверх, побрел в ванную, по дороге захватив какую-то тряпицу, чтоб не портить кровью белоснежные бамбуковые полотенца.
Я был зол, мне хотелось крови — и я почувствовал ее вкус, так как малая часть через носоглотку проникла на язык. Впрочем, долго наслаждаться вкусом крови мне не пришлось — он тут же сменился пошлым вкусом колбасы, а тряпица, которую я после промывки носа приложил к лицу, на ощупь казалась Джином.
Жрать колбасу и вытирать нос собственным котом было невыносимо, хоть это все и являлось галлюцинациями моего давшего сбой мозга. Особенно невыносимо это было в моем до предела расстроенном положении. Это выставляло постигшую меня трагедию в каком-то совсем уж несерьезном свете, превращая ее в водевиль или, того хуже — в анекдот.
Чтобы понять мои ощущения, представьте, будто на ваших похоронах вас с гробом дважды роняют, и вы оба раза вываливаетесь из своего последнего, самого скромного по размерам пристанища. Причем в первый раз с вас слетают штаны, и все скорбящие в прострации пялятся на ваши (хотя, конечно же, не ваши, а случайно на вас оказавшиеся) — огромных размеров — красные семейные трусы с черепашками в солнцезащитных очках. А второй раз, уже недалеко от собственной могилы, вы падаете в коленно-локтевую позу — как будто пытаетесь уползти с кладбища…
Звонить Ире в Москву я не стал. Во-первых, она сама мне звонила пару часов назад и, уложившись в одну минуту, похвасталась, что у нее все хорошо. На прощание пожелала всего наилучшего Джину с Толиком, как то: не съесть друг друга в отсутствие женщин и ни под каким соусом подобное отсутствие женщин без нее не исправлять. То есть не водить посторонних кошек домой. Меня еще тогда просьба насчет кошек несколько удивила — Ира никогда не шутила в таком ключе. Видимо, на воре что болит, то горит.