Плохо быть мной
Шрифт:
Я видел, что ее уже не остановить. Грань между реальностью и игрой исчезла.
— Почему я? — спросил я.
— Я тебя всегда оберегаю и защищаю, ты это знаешь. Но сейчас от тебя впервые требуется немного самостоятельности.
Мужик доедал суп. И поглощал хлеб, хотя впереди было второе. Полные люди такие.
А нам оставалось десять минут до автобуса, и их надо было чем-то занять. Виски поступал на наш стол без задержек.
— Эстер жил, Эстер жив, Эстер будет жить, — выговорил я спотыкаясь. — Учиться, учиться и учиться.
Я положил голову на стол. Эстер смотрела вдаль.
— Это
— Кто?
— Учиться, учиться и учиться?
— О чем ты?
— О том, что я все время учусь.
Разговор зашел в тупик. Мы не могли поднять друг на друга глаза, до того пьяны.
— Лени Кравитц, — сказал я. — Его песня пошла, «Будь». Обалденная. «Эта жизнь иллюзия, и она единственное, что у нас осталось…» — подпел я. — Если бы был в более вменяемом состоянии, пригласил бы тебя на медленный танец. Всю жизнь мечтал: встречу любимую, приглашу танцевать под эту песню. Слушал — и мечтал. А теперь получил шанс и не могу встать со стула.
— Я бы твое приглашение отклонила.
— Почему?
— Похоже, мальчик забыл, для чего мы тут, — нехотя пробормотала Эстер и кивнула на полного.
— Я себя с ним ассоциирую, — сказал я.
— С кем?
— С Лени Кравитцем.
— Потому что он наполовину русский еврей?
— Потому что он наполовину черный.
Я снова сделал знак официантке. Автобус должен был уходить с минуту на минуту, если не ушел. А мы застряли здесь, беспомощно наблюдая за тем, как незнакомый нам человек поглощает блюдо за блюдом, не понимая, что нас держит. По-моему, мы даже успели подзабыть о сумке. Ввязались, увязли, а во что ввязались, уже не вспомнить. Как рыбак, отвлеченно наблюдающий за рыбой, которая только что сорвалась с крючка и какое-то время еще плещется на мелководье.
— Это тоже там было? — спросил я Эстер.
— Где? Что?
— В месте, которое точь-в-точь как это, где ты была? Сумка?
— Нет, — серьезно ответила Эстер.
Она была поглощена не столько тем, чем кончится, сколько тем, как продолжится.
А толстяк поливал курицу брусничным соусом, сыпал зелень на картошку, окунал в сметану. Мы внимательно смотрели. Автобус все равно ушел, смотреть можно вволю. Он громко пыхтел. Перед ним лежал еще не тронутый шоколадный торт. Он поднял голову и смущенно улыбнулся.
Эстер сжала мне локоть и стала жарко шептать на ухо. Сжимала так сильно, что я почувствовал боль. Из слов я разобрал только «сейчас или никогда», главные. Они значили, что я должен тут же взять в руки ближайшую бутылку и трахнуть полного по голове, потому что потом будет поздно.
— Потом будет поздно, — сказала Эстер. — Это я тебе точно говорю, бейби.
Я ответил «нет».
— Не сделаешь? — яростно прошептала она. — У тебя одни сплошные «не сделаю»! Все время, что мы вместе, ты никогда ничего не делал, и это нормально. Я сказала себе: мой Мишенька никогда ничего не делает, и это нормально, потому что я люблю его. Но если ты сейчас не сделаешь, то я, серьезно… — она задохнулась. Ею руководил азарт, потому что происходившее было настоящим приключением.
Официантка больше нас не спрашивала. Она видела, что мы поймали кураж, была довольна и несла новые порции спиртного.
— Я совсем пьяная, — сказала Эстер. — Мишенька! Сейчас же! Сволочь! — прошептала она с ненавистью в голосе. Потом посмотрела дядьке в глаза и произнесла нарочито громким голосом: — Ой! Я, кажется, только что уронила бумажник.
Сказала это искусственно громко и глядя на него так, будто от того, слышит ли он, зависела правдивость ее слов.
— Ну что же это такое! Уронила! Бывают же такие неудачи!
Она неловко полезла под стол. Долго не вылезала, наконец появилась. Прошептала яростно:
— Он ее держит! Она у него под стулом и он зажимает ее ногами! Не подобраться!
— Время! — жестко сказал я. — Извините, у вас нельзя одолжить ручку? Ту, что в кармане вашей рубашки? — спросил у соседа.
Он не сразу понял, дал ручку, я взял со стола салфетку и стал писать. «Дорогая Рита! Такое имя написано у вас на бейджике. Благодарим. Не знаю, сколько мы должны. Под столом находится сумка. Возьмите из нее, сколько нужно, плюс сумму, которая обеспечит образование вашему сынишке. Миша и Эстер». Сложил салфетку, вложил в меню, вернул ручку. Все-таки сунул внутрь две двадцатки. Подхватил Эстер под руку и повел к выходу. Мимо прошла наша официантка.
— Деньги на столе, — сказал ей. — Вы разберетесь.
В дверях мы замираем и оборачиваемся на дансинг. Неохота идти в ночь, неохота расставаться с реальностью, которой мы жили последние сорок минут и в которую так поверили. Эстер оттолкнула меня и, пошатываясь, пошла обратно. Она пересекала танцплощадку, не скрывая, что пьяная. С ноги слетала туфля, и она долго топталась на месте, надевая ее. Остановилась у столика, из-за которого люди ушли танцевать, и взяла полупустую бутылку «Джек Дэниэлс». Неуверенно пошла к нашему столу с бутылкой за спиной. На полпути замерла, глядя как наш жирдяй расплачивается и выходит из ресторана с сумкой USSR через плечо. У него легкая, молодая походка, он быстро исчезает в темноте.
Эстер приваливается ко мне и протягивает бутылку.
— Бейби, это может скрасить путешествие.
Мы выходим в темноту, обнявшись, как пара забулдыжных пьяниц, не пропущенных в московское метро. Еще немного, и мы начнем спрашивать, уважаем ли друг друга. Даже струи дождя, которые хлещут по лицу, не могут вернуть нас к действительности. Впереди огоньки. Это наш автобус. Я смотрю на «Джек Дэниэлс». Меньше половины. Обещаю Эстер, что в автобусе буду пить только за ее здоровье. Она отвечает по-русски, что — это — будет — делать — ее — очень — веселой.
— Надо было спросить у него, что он сказал молодому, когда танцевал рядом с ним, — говорю я. — Вот что надо было его спросить.
— Откуда они такую сумку откопали? — говорит Эстер.
— Одно можно сказать с уверенностью: они не русские шпионы. Шпионам хватило бы ума не лезть на глаза с USSR.
— Не скажи. Если бы я была русской шпионкой, то как раз обязательно обзавелась бы такой сумкой. С ней, что ты русский шпион, придет в голову в последнюю очередь.
* * *