Плохо быть мной

Найман Михаил

— В первый раз загораете?

Вопрос вызвал необъяснимое раздражение.

— С чего ты взял, что в первый раз?

— Ну, я решил, что вы впервые вышли на улицу.

Тут она совсем разозлилась.

— И почему же ты так решил? А на работу кто будет ходить? А в магазин? А в клубы с подругами? Я, между прочим, в этом городе живу.

— А у меня чувство, что я-то точно в первый раз. Совсем другой воздух. И солнце другое. Земля как впервые живая. Нет, хорошо, что есть Центральный Парк. Правда, меня от его воздуха все время клонит в сон. Я до того, как сесть,

даже минут десять вздремнул на траве. Это моя первая весна в Нью-Йорке. Я был здесь однажды весной, но все равно эта ощущается как первая.

Тут я увидел — тоже как впервые, — какое строгое у нее выражение лица, и решил, что подсел к ней необдуманно. Однако сидели, как сидели, и ничего, кроме жара солнца, для нас не существовало. Рядом с любой девушкой сидеть и ни о чем не думать приятно.

Она загорала с самоотдачей, как если бы это была ее работа.

— С этим надо осторожнее, — покровительственно сказал я. — Можно и обгореть. Я в Италии провалялся на пляже, потом три дня не мог найти себе места.

— Нет, почему это я первый день загораю? — опять возмущенно огрызнулась она.

— Потому что сегодня первый день такая погода.

— Позавчера было на несколько градусов теплее. Я в одном купальнике загорала. — Она произнесла это так поучительно и свысока, как будто загорание в одном купальнике должно было окончательно нас с ней рассорить.

Я сделал первое движение, чтобы подняться и уйти.

— Видел? — неожиданно с жаром спросила она.

— Что?

— Мимо нас прошел Пол Саймон с женой и ребенком, — проговорила она заговорщически: приглушенным голосом и глядя в землю.

— Где? — завертел я головой.

— Не смотри! — шикнула она.

— Где Пол Саймон? Который Пол Саймон? — затрещал я, отказываясь понять, что речь идет о маленьком еврее в бейсбольной кепке и молоденькой женщине тоже еврейского вида, толкающей коляску. — Такой обыкновенный? И жена… Хотя бы модель. А то просто еврейка. Он же рок-звезда…

— Не на ногах же ему жениться.

— А что, Пол Саймон здесь живет?

— А где еще? — рассердилась она. — Это же Центральный Парк. Здесь как раз такое место. В том доме, например, живет Дэвид Хаселхоф, — ткнула она в сторону Пятой авеню.

— Дэвид Хаселхоф! Он же козел!

— Причем здесь?

— Тебе нравится Дэвид Хаселхоф?

— Я не сказала, что мне нравится Дэвид Хаселхоф. Я говорю, что он здесь живет. Или ты хочешь сказать, что, чтобы здесь жить, нужно быть матерью Терезой?

— Помню, оказался с ним в одной компании, — начал я выдумывать на ходу. — Так я руки ему не подал…

— Вульгарность и хамство.

— Майка радиостанции, на которой работает Говард Стерн? — Я поспешил сменить тему, показав на ее проступающую сквозь плотный материал грудь.

— Он тебе нравится?

— Я не слушаю эту станцию.

— Ты там ди-джей? Фанат Говарда Стерна?

— Слушай, отстань, будь другом!

— А почему тогда эта майка?

— О господи! — выдохнула она так, будто, задавая этот вопрос, я навалился на нее всем весом и ей тяжело. — Заплатили, чтобы носила, и ношу.

— Ты модель?

Она

ответила, что, насколько ей известно, до сегодняшнего дня таковой являлась. Главный источник ее заработка — реклама.

— Прости! Я просто дожидаюсь своего друга, а он никак не идет. Мы с ним собирались пускать в пруду кораблики. Идея моя.

— Какие же замечательные идеи приходят некоторым в голову!

Мимо нас прошли двое черных ребят в висячих джинсах и с бумбоксом.

— Из каких они годов? — прокомментировал я. — Так у нас во дворе ребята ходили с магнитофоном под мышкой в восьмидесятые. Посмотри, даже лампочки на колонках…

Ничего не ответила.

— А что, мне нравится! — не мог я остановиться. — Хотя бы заставит людей обратить внимание. Хотя бы спровоцирует их на какую-нибудь деятельность мозга. А то как амебы. Музыка в последнее время вообще стала фоном. Люди перестали ее слушать в первичном понимании слова.

— Эй, с тобой все нормально? — бросила она на меня быстрый взгляд. — Ты случайно не того? Не нервное расстройство? Я начинаю опасаться за свою безопасность. Ведешь себя, как субъекты с психическим дисбалансом.

В этот момент появился Безумный Денни. Из-за душевной болезни на его лице всегда умиротворенное, немного нездешнее выражение — такие бывают на иконах, изображающих кого-то не из нашего мира. Оно не столько красиво, сколько прекрасно. Он шел, приплясывая, вслед за возвращающимися парнями с бумбоксом.

— Прекрасная музыка. Под аккомпанемент которой легко перешагнуть в двадцать первый век! — крикнул он нам вместо приветствия. — Что касается меня, я по ту сторону тысячелетия. Скажу больше, я в четвертом тысячелетии. Тише, — приложил он палец к губам, застыл и прислушался. — Да, точно. В четвертом. Ур-ра, в четвертом тысячелетии! — Безумный Денни пустился в пляс по-настоящему.

Мы с соседкой, застыв, наблюдали за тем, как он перед нами кружится. Я сидел как на иголках.

— Ар-р-р-ристократ хренов! — ни с того ни с сего выкрикнул Безумный Денни. — Приволок сюда народу полон дом! Думаешь, это то же самое, что налепить себе полную физиономию пузырей надежды?

Моя соседка весело расхохоталась.

— Мои умники-друзья наперебой советуют перейти на китайскую диету, — крикнул Безумный Денни в неописуемом восторге. — Но, слушая рэп, доносящийся из бумбокса этих ниггеров, я убежден, что на пользу мне, как никакая, пойдет афроамериканская диета.

— Смешно! — тихо сказала себе девушка. Она простодушно улыбалась, глядя на Денни.

— Кого я вижу, Михаил! — вскинул обе руки вверх Безумный Денни, будто только сейчас меня увидел. — И не один, а в обществе барышни, внешность которой мощнее, чем левый хук Вертлявого Бобби. Я думал, что для тебя, Миша, единственная женщина — это Кривая Таня, и то лишь потому, что в центре все приписывают тебе роман с ней. Вертлявый Бобби, страшный удар, нечеловеческая сила, — добавил он. — Так и внешность этой барышни рядом с Мишей — сажает тебя на пятую точку, прежде чем ты успеешь принять защитную стойку. Что я ценю в женщине больше самой женщины, это ее ножки.