Плывущий медведь
Шрифт:
И все было замечательно, пока кое-кто не выяснил, что происходит. Гутторм Педерсен напал на след воров. Возможно, Самсон Нильсен нанял и его. Возможно, по ночам он шпионил за сербами и разузнал все именно так. Беженцы занервничали, потому что им грозила депортация. А Самсон Нильсен занервничал, потому что полагаться на молодого Педерсена было нельзя. Он разыскал парня, потолковал с ним и начал преследовать, чтобы попугать. Но вдруг все пошло наперекосяк, и Гутторма Педерсена сталкивают с моста в реку.
Я встал и закрыл окно. Подумал, что статью можно так и отослать,
А этого я сделать не смогу. Ну как мне подтвердить, что Самсон Нильсен утопил собственную «субару» во фьорде? Можно даже не пытаться. Я не сомневался, что Самсон Нильсен сделал это, чтобы скрыть следы ночного происшествия. Да и в вопросе денег Нильсен никогда своего не упускал. Он объявил, что его машину угнали, чтобы ему еще выплатили страховку. В тот же день он или кто-то другой угнал БМВ у сербов, доехал до Эйтрхейма и там поджег автомобиль. Нильсен знал, что обломки найдут, и понимал, что все тут же обвинят сербов. Подумают, что это они выбросили молодого Педерсена в реку. Надоел, мол, вот и устроили парню скорую расправу. Трое беженцев окажутся в кутузке по подозрению в убийстве норвежца. И все довольны.
Я позвонил заведующей отделом расследований. Она ответила сразу же. Я назвался. Пауза.
— Я хочу кое-что сказать, — начал я.
— И что же? — спросила она.
— У нас тут обезьяна с гранатой.
— То есть?
— У нас тут обезьяна с гранатой.
— Ты про кого?
— Ты знаешь это не хуже меня. Я уже давно собирался об этом сказать.
Завотделом вздохнула.
— Мне кажется, тебе действительно пора отдохнуть, — сказала она.
— Я просто хотел об этом сказать.
— Спасибо. — И она повесила трубку.
Я еще раз прочел все, что написал. И закрыл документ. Компьютер спросил, собираюсь ли я его сохранить.
Я щелкнул по кнопке «Нет».
~~~
Я был стаканом джина. Я был рыбой, которую вытащили из фьорда. Костюмом без человека. Бармен встряхнул меня и сказал, что здесь спать нельзя. Я объяснил, что он видит все, что осталось от моей беспутной жизни. В ответ он предложил мне стакан воды.
Журналисты собрались за столиком у окна. Я слышал, как ТВ-2 сказала, что 24-й канал взял у нее интервью. «НТБ» написал очерк о Бороде из «Народной газеты». «Дагсависен» сказал, что если взять голую статистику, то в Одде убийств больше, чем в Осло. «НТБ» пожаловался, что от Одды его уже тошнит. «Афтенпостен» бросил взгляд в мою сторону. Я приветственно поднял стакан.
В бар зашел Эрик Бодд. Он подошел к стойке. На носу у него была повязка. И это меня весьма порадовало.
— Привет, Чайнатаун! — сказал я.
Он улыбнулся мне так, будто мое общество было самым приятным на свете.
— Как дела? — спросил Бодд.
— Как у елки на Рождество, — ответил
— А здесь что делаешь?
— А мне нравится смотреть, как люди выпивают.
Бодд рассмеялся. Потом схватился за нос.
— Я сожалею о том, что произошло сегодня утром, — сказал он. — Знаешь, как оно бывает. Я могу что-нибудь для тебя сделать?
— О чем ты! Ты и так много для меня сделал.
— Суть в том, что я волнуюсь, — сказал Бодд. — Я всегда волнуюсь за других.
— А я и не знал, что такие люди еще остались.
— Просто скажи, что я могу для тебя сделать.
— Ты так добр. Дай я тебя расцелую.
Бодд рассмеялся и взял свой стакан пива. Сказал, что предложение остается в силе. Я ответил, что приму его совет всем сердцем. И подумал, что, по всей видимости, Бодд из тех, кого нужно побить, прежде чем они начнут тебя уважать. Побить его, что ли, еще раз — чтоб уважал больше?
Бодд направился к остальным. Сказал что-то, от чего все засмеялись. Как же это все-таки забавно — журналисты сидят в углу и думают, что знают все на свете. А на самом деле не знают ничего. Людям нужна правда. И в газетах людям хочется читать правду. А что им подсовывают? Болезни, смерти, катастрофы, громкие разводы и сплетни.
Скоро машины газетчиков заснуют снова. Скоро репортеры вновь бросятся писать, находя утешение в кофеине. «Дело Ирен». Я жевал сигарету и думал. О людях, которые исчезли. Через несколько дней в газетах и на телевидении будет полно материала по какому-то конкретному делу. Тебе подадут подробности. Ты узнаешь все о пропавшем человеке. О его или ее последних действиях. Какое-то время ты будешь помнить имя, место, подозреваемых. Потом где-нибудь случается другое происшествие — и журналисты едут дальше, как артисты на гастролях. А первое дело бросают не распутав. Я любил Ирен. Действительно любил. А в печати все будет выглядеть банально и просто.
Я встал и подошел к столику журналистов. Спросил, как им нравится жизнь в Одде. Никто не ответил. Я спросил, не нужно ли им еще чего-нибудь. Может, найти еще каких-нибудь сельских олухов для интервью? Я знаю город как свои пять пальцев. Не хотят ли они написать статью о моих пальцах? Или, возможно, сфотографировать их?
Может, им хочется прогуляться до поймы? Я там видел соловья-белошейку. Редкая птица. И поет чудесно. Засними они соловья-белошейку на пленку — и премии с наградами обеспечены. Соловья-белошейку удается увидеть раз в двадцать-тридцать лет. Говоря все это, я смотрел на Мартинсена. Тот отводил глаза. Я откровенно валял дурака, а он на меня глаза поднять боялся.
Все за столиком молчали.
— Ну, вы знаете, где меня найти, — сказал я и вернулся за стойку.
Я заказал еще виски. Бармен с неохотой налил и поставил стакан на поднос передо мной. За столиком журналистов послышался смех. Очевидно, кто-то проявил не свойственное ему остроумие. Я понюхал свой пиджак. Пах он потом и дерьмом — но дерьмом ни в коей мере не моим. В зеркале между бутылками я увидел свое отражение. Выглядел я бледно, но неплохо. Как соловей-белошейка. Редкая птица.