Пнин
Шрифт:
Под аркой автостанции совершенно лысый человек с коричневатой кожей, в темных очках и с черным портфелем склонялся с дружелюбными расспросами над тонкошеим маленьким мальчиком, который отрицательно качал головой и указывал на мать, ожидавшую, пока ее багаж появится на свет из брюха автобуса. Виктор и застенчиво и весело вмешался в это qui pro quo [28] . Коричневоголовый джентльмен снял очки и, разгибая себя, взглянул выше, выше, еще выше – на высокого, высокого, высокого Виктора, на его синие глаза и рыжевато-каштановые волосы. Сильно развитые челюстные мышцы на лице Пнина напряглись и округлили его загорелые щеки; его лоб, нос и даже его большие прекрасные уши приняли участие в улыбке. В общем, это была в высшей степени
28
путаница, недоразумение (лат.).
Пнин предложил оставить багаж на станции и пройти пешком один квартал – если только Виктора не пугает дождь (дождь лил как из ведра, и асфальт во мраке блестел под большими, шумными деревьями, точно горное озеро). Наверно, мальчику доставит удовольствие, решил Пнин, поужинать в столь поздний час в закусочной.
– Ты прибывал хорошо? Не имел неблагоприятных приключений?
– Нет, сэр.
– Ты очень голодный?
– Нет, сэр. Не особенно.
– Меня зовут Тимофей, – сказал Пнин, когда они устроились поудобней за приоконным столиком закусочной, в старом, обшарпанном вагоне, снятом с колес. – Второй слог произносится, как "muff", ударенинг на последнем слоге, "эй" произносится, как в английском слове "prey", только немножко протяжнее. "Тимофей Павлович Пнин", что означает "Тимоти, сын Пола". Отчество имеет свое ударение на первом слоге, а дальше все смайзэн – Тимофей Паалч. Я долгое время обсуждал с собою вопрос – давай все же вытрем эти ножи и вилки – и заключил, что ты должен называть меня просто мистер Тим или даже еще короче, Тим, как это делают мои исключительно симпатические коллеги. Что ты желаешь съесть? Телячью котлету? О'кей, я тоже буду съедать телячью котлету – это, естественно, уступка Америке, моей новой стране, замечательной Америке, которая иногда удивляет меня, но всегда возбуждает уважение. Вначале я был сильно обескуражен…
Вначале Пнин был сильно обескуражен той легкостью, с которой в Америке переходят на "ты" и зовут сразу по имени; на первой же вечеринке, где, начав с капельки виски под ледяным айсбергом, кончают полстаканом виски с капелькой воды из-под крана, ждут, что ты теперь будешь называть седовласого незнакомца "Джимом", а уж он тебя до конца твоих дней будет звать "Тимом". И если ты, забывшись, называл его на следующее утро профессор Эверет (под этим именем ты его знал), это было (для него) ужасным оскорблением. Перебирая в памяти своих русских друзей, разбросанных по Европе и Соединенным Штатам, Тимофей Паалч мог без труда насчитать по меньшей мере шестьдесят милых для него людей, с которыми он был близко знаком с самого, скажем, 1920 года и которых он никогда не называл иначе как Вадим Вадимыч, Иван Христофорович или, соответственно, Самуил Израилевич, и которые со столь же горячей симпатией звали его по имени и отчеству, сильно пожимая ему руку при встрече: "А, Тимофей Палч! Nu kak? (Ну как?) A vi, baten'ka, zdorovo postareli! (А вы, батенька, здорово постарели!)".
Пнин продолжал говорить. То, как он говорит, не слишком удивляло Виктора, который много раз слышал, как русские говорят по-английски, и его нисколько не смущал тот факт, что Пнин произносил слово "family" (семья) так, что первый его слог звучал, как французское слово "femme" (женщина).
– Я говорю французскому с гораздо большей легкостью, чем английскому, – сказал Пнин, – но вы – vous comprenez le francais? Bien? Assez bien? Un peu? [29]
– Tres un peu [30] , – сказал Виктор.
29
Вы понимаете французкий? Хорошо? Неплохо? Чуть-чуть? (фр.).
30
Совсем чуть (искаж. фр.).
– Сожалительно, но ничего не поделать. Теперь я буду говорить с вами про спорт. Первое описание бокса в
– Другая игра, – продолжал Пнин, щедро насыпая себе сахар в кофе, – была, естественно, kroket. Я был чемпионом kroket. Однако любимым национальным развлечением были так называемые "gorodki", что означает "маленькие города". Вспоминается местечко в саду и замечательная атмосфера молодости: я был силен, я носил вышитую русскую рубаху, никто не играет теперь в такие здоровые игры.
Он покончил с котлетой и продолжал развивать свою тему.
– Начерчивается, – сказал Пнин, – большой квадрат на земле, туда помещаются, как колонны, цилиндрические куски дерева, а потом с какого-то расстояния в них бросается толстая палка, очень усиленно, как бумеранг, с широким, широким разворачиванием руки – простите, – к счастью, это был сахар, а не соль.
– Я все еще слышу, – сказал Пнин, поднимая с полу сахарницу и слегка покачивая головой, точно удивляясь цепкости своей памяти, – я все еще слышу это trakh! этот треск, когда ударяешь по деревяшкам и они подскакивают в воздух. Вы не будете кончать мясо? Вам оно не понравится?
– Мясо отличное, – сказал Виктор, – но я не очень голоден.
– О, вы должны поедать больше, намного больше, если вы хотите быть футболистингом.
– По совести, мне не очень нравится футбол. Честно говоря, я его ненавижу. И вообще, я не очень-то силен в играх.
– Вы не есть любитель футбола? – спросил Пнин, и выражение отчаянья проступило на его большом, выразительном лице. Он сжал губы трубочкой. Потом открыл рот – но ничего не сказал. Молча ел свое сливочно-ванильное мороженое, в котором не было ванили и которое приготовлено было без сливок.
– А теперь мы будем брать ваш багаж и такси, – сказал Пнин.
Когда они добрались до Шепард-Хауса, Пнин ввел Виктора в гостиную и торопливо представил его своему домохозяину, старому Биллу Шепарду, бывшему надсмотрщику университетской территории (который был глух как пень и носил в ухе белую пуговку), а также брату его Бобу Шепарду, который недавно перебрался из Буффало, чтоб поселиться с братом, у которого умерла жена. На минутку оставив с ними Виктора, Пнин поспешно загромыхал на верхний этаж. Дом представлял собой весьма чувствительную конструкцию, и все предметы, находившиеся в нижней гостиной, каждый по-своему, отозвались вибрацией на мощные шаги на верхней площадке, а также на резкий стук опущенной рамы в гостевой комнате.
– А эта вот картина, – говорил глухой Шепард, назидательно тыча пальцем в большую грязную акварель на стене, – на ней представлена ферма, где пятьдесят лет тому назад мой брат и я проводили каждое лето. Рисовала мать моего школьного товарища Грейс Уэлс: ее сыну Чарли Уэлсу принадлежит отель в Уэйнделвилле – уверен, что доктор Нин с ним знаком, – очень, очень хороший человек. Моя покойная жена тоже была художница. Я вам сейчас покажу некоторые из ее работ. Ну, а вон то дерево, вон там, за тем сараем – его едва-едва видно…
На лестнице раздался ужасающий треск и грохот: это Пнин поскользнулся, не дойдя до низу.
"Весной 1905 года, – сказал мистер Шепард, тыча указательным пальцем в картину, – под этим вот тополем…"
Он заметил, что его брат и Виктор выбежали из комнаты и бросились к лестнице. Бедный Пнин проехал на спине несколько ступенек. Некоторое время он лежал неподвижно, переводя взгляд с одного предмета на другой. Ему помогли встать. Кости были целы.
Пнин улыбнулся и сказал: "Это напоминает замечательный рассказ Толстого – вы должны однажды прочитать, Виктор, – про Ивана Ильича Головина, который упал и заполучил в последствии того почку рака. Теперь Виктор будет следовать со мной наверх".