По делу обвиняется...
Шрифт:
— Понимаешь, мы выиграли. Пятьсот! — торжествующе сообщил сын.
— Выиграли и хорошо, — равнодушно произнесла Мария Никифоровна. — Никуда этот выигрыш не денется.
— Я просто думал, что тебе будет интересно...
— Да оставь ты меня в покое с этими облигациями! — выкрикнула мать. — Дай мне отдохнуть. — Она отвернулась от сына.
Леня, обиженно попрощавшись, ушел.
Эмму Васильевну уже несколько дней не покидало щемящее чувство неудовлетворенности. Она тщательно перебирала в памяти события последних дней, но истоки этого чувства прятались надежно. Ей удалось лишь определить, когда оно началось. Ну, конечно, после беседы со следователем Туйчиевым. Аванесова удивилась: она была убеждена, что сообщила следователю все. «Неужели упустила? — мучительно размышляла она. — Нет, рассказала все. Что могло
Озарение пришло внезапно и сильно огорчило ее: «Склероз, старческий склероз», — сокрушалась она. Теперь она вспомнила: это было в день отчетно-выборного профсоюзного собрания. «Эх, — корила себя Эмма Васильевна, — не могла я раньше взяться за протокол собрания. Давно бы все встало на место».
Когда дежурный позвонил Туйчиеву и сказал, что его хочет срочно видеть гражданка Аванесова, Арслан невольно поморщился: «Наверняка сообщит новые данные о моей биографии».
Аванесова вызывала у Арслана смешанное чувство. Он понимал: она искренне хочет помочь следствию, но вместе с тем ему претило ее всезнайство, желание проникнуть в душу и сердце каждого человека, попавшего в поле зрения, знать о нем все до мельчайших подробностей.
— Здравствуйте, здравствуйте, Эмма Васильевна, — тем не менее приветливо встретил Арслан вошедшую в кабинет Аванесову. — Прошу вас, — он жестом указал на стул. — Чем обязан?
— Видите ли, Арслан Курбанович, после нашего разговора, там, у нас в конторе, — решила на всякий случай уточнить она, — мне показалось, что я сообщила не все. Так оно и есть. Буквально сорок минут назад, — Аванесова посмотрела на часы, — я решила оформить протокол отчетно-выборного профсоюзного собрания, взяла отчет ревизионной комиссии и сразу вспомнила. Ведь Фастова — председатель ревизионной комиссии, — торжествующе заключила она.
Туйчиев недоуменно смотрел на Аванесову: какая связь между профсоюзной деятельностью Фастовой и приходом Аванесовой?
— Двенадцатого у нас было профсоюзное собрание. Отчетно-выборное, — уточнила Аванесова. — Мне, как председателю месткома, сами понимаете, пришлось побегать, организовывая все. Уже скоро четыре — а собрание как раз на четыре назначено, — а я Фастову забыла спросить, готов ли у нее отчет. Я к ней, а ее на месте нет. Спрашиваю девочек: где Мария Никифоровна? Они отвечают: к ней какая-то женщина пришла, они и вышли. Я, конечно, на поиски Фастовой бросилась. И где, вы думаете, я ее разыскала? Под лестницей, ведущей на второй этаж. И заметьте, совершенно случайно: стала подниматься по лестнице и слышу внизу голос Фастовой. Очень взволнованно она говорила. Как услышала я ее голос, сразу вниз. Смотрю, она с женщиной какой-то стоит. — И, предупреждая возможный вопрос Туйчиева, уточнила: — Женщина одета прилично, полная, в возрасте, волосы совсем седые, в очках... Короче, я всегда смогу узнать ее. Когда подходила к ним, слышала последние слова Фастовой: «Как вы могли! Это больше чем жестокость!..» Я окликнула ее. Увидев меня, она растерялась и, не простившись с женщиной, пошла по коридору. Я догнала ее и спросила про отчет. Фастова ответила: готов, но она плохо себя чувствует, и пусть его прочтет Халима Балтабаевна, ее зам в ревизионной комиссии...
Туйчиев понимал: факт, сообщенный Аванесовой, в том виде, как он есть, вряд ли можно сразу увязать с делом Фастовой. Мало ли, в конце концов, какие встречи могли быть у Фастовой. Но два момента настораживали: во-первых, разговор с незнакомой женщиной состоялся за несколько дней до случившегося с Фастовой в парке; во-вторых, взволнованность Фастовой и ее слова о жестокости. «По словам Аванесовой, Фастова так и сказала: «Это больше чем жестокость», — думал Арслан. — Значит, ее собеседница повинна в каких-то серьезных неприятностях, случившихся у Фастовой. А через несколько дней Фастову находят в парке с телесными повреждениями, что можно рассматривать и как финал ее взаимоотношений с этой женщиной. Как же тогда с той женщиной, которая посетила Фастову за день до происшествия? По всему это была Юдина, но Аванесова твердо заявила: хотя ту она опознать не может — как-никак было темно, —
Глава четвертая
Леня удивился приходу Иры. Он не без основания полагал, что между ними все кончено. Так хотела мама, а теперь он считал себя обязанным следовать ее советам, тем более они начинали совпадать с его желанием.
Разговор не клеился, чувствовалась натянутость.
— Ты должен уходить? — спросила она, увидев, как Леня украдкой взглянул на часы.
— С чего ты взяла? — возразил Леня (он опаздывал на встречу с Милой).
— Не юли, я вижу. — Она подошла к нему, обняла за плечи. — Только честно — ты не рад мне? — И видя, как замялся Леня, отошла.
— Нет... отчего же, наоборот... — несвязно пробормотал он.
— Не ври, тебе не идет. А я... — голос ее дрогнул. — Ты для меня...
— Ты что? — Леня направился к ней, но она предупреждающе вытянула руку:
— Не надо. Дай сигарету.
Ира сделала несколько затяжек и вновь обрела свой обычный игриво-кокетливый тон.
— А меня Малик Касымович вызывал. Провел душеспасительную беседу о нравственности, и мне кажется, что я уже исправляюсь. Спасибо твоей маме.
— При чем тут мама? — рассердился Леня.
— А при том: она пришла к декану жаловаться, что у него работает развратная особа Мартынова, которая сбивает с пути праведного ее высокоморального сыночка.
— Глупости и чушь! — растерялся он.
— Нет, мой милый, так все и было.
— Ну, а ты? — Леня понял, что она говорит правду.
— Что я? Я сказала: это касается только нас обоих. Разве не так? — Леня молчал. Тогда она усмехнулась и добавила: — Я ошиблась, только меня. Теперь я убедилась: у тебя кто-то есть... Мама подобрала по своему вкусу?
— Послушай, может, не будем, — миролюбиво предложил он и снова посмотрел на часы.
— Хорошо, — согласилась Ира, — но только запомни: ни с кем у тебя счастья не будет. Твое счастье — это я. — Она помолчала. — Смотри только, не опоздай...
— Всё? — оборвал Леня.
— Нет, не всё. Я пришла совсем по другому поводу. В тот день, когда с твоей мамой... ну, в общем, случилось... я ее видела.
— Как? — поразился он. — Где? И ты молчала!
— После «приятного» разговора с деканом чувствую — не могу сидеть на кафедре. Плюнула на все и пошла в парк. Села на нашу скамейку, вспоминаю... короче, лирика, — оборвала она себя. — Вдруг слышу на аллее голоса. Женские. Но не вижу за деревьями. Показалось, голос твоей матери. Прислушалась. Точно. Голос такой у нее просительный: «Дайте спокойно жить», а у той, другой, жесткие нотки пробиваются: «Предупреждаю, будет хуже»... Кинулась я к ним, выбежала на аллею, надо помочь, думаю, твоей маме. А Мария Никифоровна увидела меня и... — Ира закрыла ладонью глаза и замолчала.
— Дальше... — потребовал он.
— Дальше? Обругала она меня, назвала шпионкой и ударила по лицу, — закончила Ира, закусив губу.
«Ведь это то самое место, где ее обнаружили, я еще тогда отметил: ирония какая, у нашей скамейки», — подумал Леня.
— Ну, а та женщина, какая она?
— Ничего не знаю, не видела ее, меня обида захлестнула, убежала я сразу.
— Надеюсь, ты не откажешься повторить все это в милиции?
— Как хочешь, — безразлично махнула рукой Ира.
Туйчиев сознавал: поиск женщины, которая разговаривала с Фастовой в день профсоюзного собрания под лестничной клеткой, вряд ли будет успешным. Но, верный своему правилу отрабатывать все до конца, Арслан принялся за розыск. Пришлось снова ехать на работу к Фастовой — искать, кто из ее сослуживцев видел, как Мария Никифоровна в день отчетно-выборного профсоюзного собрания разговаривала с незнакомкой. Не исключалось, что эта женщина и раньше приходила к Фастовой.