По обрывистому пути
Шрифт:
— Константин Константинович, где же вы там? — крикнула обрадованная Сима. — Что вы так поздно?
— Ждал, пока номер подпишут! — пояснил журналист. — Здравствуйте, г…господа! Приятная новость. К нам на гастроли едет театральная труппа.
— А что будут ставить? — живо спросила Люба.
— Должно быть, опять «Каширскую старину»! Каждая труппа все ставит её! — со скукой сказал Сережа.
— У ар-ртистов даже есть поговорка такая, — усмехнулся Коростелев: — «Каширка вывезет!» Она во всех труппах, как дежурное блюдо…
— Поеду
— А Лев Толстой? — с насмешкой заметил Сережа, который, как и все, привык дразнить Симу.
— Скучно, однообразно и утомительно, дорогой Сережа, — сказала Сима.
— Лев Николаевич лет пятьдесят во всех лучших театрах бывал, кровавые ростбифы ел и шамп…панское дул, а теперь отрицает! Симочка тоже лет п…пятьдесят походит в театры, потом придет к отрицанию, — вступился Коростелев. Он поднялся со скамейки и свистнул Мальчика, который что-то разнюхивал среди грядок.
Вся компания тоже встала. Луша с Ильей пошли провожать в город Симу, Коростелева и Сережу.
Стояла звёздная, тихая ночь. Они шли не спеша, ведь утром не нужно было вставать на работу.
Коростелев рассказывал о недавней поездке в деревню, о постройке в саду у Саламатина театра, который должен открыться следующей весной, о предстоящем пуске электростанции, о которой напоминали разложенные по главным улицам с одного конца засмоленные столбы, приготовленные, но еще не врытые в землю…
Проводив гостей до освещенной керосиновыми фонарями центральной части города, Луша с Ильей повернули обратно к слободке. Взявшись за руки и молча, ощущая движения друг друга, они незаметно прошли мимо дома Луши, спустились по улице вниз и вышли к затону.
Город лежал далеко-далеко. Там, на горе, позади, были освещены только три-четыре окошка да уходили вдаль огоньки семафоров и стрелок, обозначавшие полотно железной дороги. От вокзала доносился настойчиво повторявшийся однотонный гудок паровоза.
Илья присел на сложенные кучею бревна, выгруженные из плотов, и притянул к себе Лушу.
— Ночь-то, ночь-то какая! Жить-то как хорошо! — прошептал Илья.
— Хорошо, — едва слышным эхом откликнулась Луша, садясь с ним рядом.
Илья взял её голову в обе руки и приблизил к себе, стараясь заглянуть во мраке в ее глаза — они как будто светились. Он едва разглядел до малейшей детали знакомые и дорогие черты ее лица, но лишь угадал улыбку и почувствовал теплоту дыхания.
— Луша… — шепнул Илья. Само имя, один его тихий, шепчущий звук наполнил его счастьем и перехватил дыхание.
…Они не заметили, как прошла ночь, увидели только розовые перья рассвета и оживший блеск отражающей небо воды.
— Заря занялась, — тихонечко отстраняясь, шепнула Луша и только тут ощутила прохладу утра.
Вместе с зарей далеко сразу во многих местах, по всему
Илья и Луща медленно, как во сне, поднялись с брёвен, взялись за руки, заглянули друг другу в глаза и радостно засмеялись.
— Кукареку-у! — прокричал Илья. — Все равно уж не спать. А ну-ка, я вмиг искупаюсь, — сказал он. — Ты тихонько иди, я догоню.
Луша услышала всплеск его тела, метнувшегося с плота в глубину холодной воды, а затем размеренные удары его мускулистых рук по воде.
— Лушоночек, как хорошо-то! Никто не увидит — все спят. Прыгай сюда на минутку! — позвал Илья.
Луша оглянулась. На розовой утренней глади затона голова Ильи с облипшими, мокрыми волосами показалась ей совсем мальчишеской, и она улыбнулась по-матерински нежно и ласково.
— Вылезай, вылезай! Освежился — и хватит! — как-то особенно певуче сказала она.
Она наклонилась, сорвала из-под ног ромашку, машинально стала ее обрывать, но вдруг рассмеялась и отбросила колдовской цветок в сторону.
Весь ромашковый луг с тысячами цветущих венчиков лежал розово-золотистый под светом разгоревшейся утренней зорьки. Уже из далекой улицы, от розовых праздничных домиков, было слышно бодрое мычанье коров, щелканье пастушеского бича и повторяющийся, однообразно-задумчивый древний сигнал пастуха на камышовой свирели.
Илья подошел мокрый, свежий, веселый, обнял Лушу и крепко, по-братски поцеловал ее.
— Лушенька, с добрым утром, радость!
— С добрым утром, мой милый, — ответила Луша, — да ночь-то была ли?
— Была, да еще какая!
— А ну, расскажи, какая? — тихонько спросила Луша.
— Такие-то ночи только что в сказках бывают, — ответил Илья. — Про такую ночь ни в книжках нигде не читал, ни во сне не видел, ни в мечтах намечтать не умел…
— Какой ты смешной, — как мальчишка: мокрый, лохматый. Такой мой милый… Давай побежим на горку, — позвала Луша, смутившись его восторженными словами. Они взялись за руки и побежали. Уже взбежали наверх, к началу улицы, остановились, запыхавшись, и оглянулись назад. Затон под ними сверкнул восходящим солнцем, и первые утренние лучи ударили им в глаза ослепительным блеском.
Улицы спали. Мохнатая душистая травка под ногами лежала в росе. В большинстве домов еще были закрыты ставни, в других, наоборот, широко распахнуты окна, заставленные цветами, но нигде ни души, кроме кошек и пробудившихся хлопотливых, веселеньких воробьев…
Среди нудной и знойной толкучки по дорожкам надоевшего городского сада и по пыльным тротуарам Торговой и Главной улиц, где, коротая досуг, вечерами гуляли толпы народа, заговорили о гастролях артистов и предстоящих спектаклях. Разглядывали на улицах и у входа в гостиницу крикливо одетых дам, господина в цилиндре и господ в панамах и котелках, говоря, что это и есть артисты.